Леонид Волынский - Сквозь ночь

— Курить будете? — спросил он, вовсе прикрыв один глаз.

Мы затосковали, переминаясь.

— Нет? — проговорил он. — Ну, как угодно. Не настаиваю. В уборной, конечно, куда приятнее.

Мы переглянулись и побагровели сквозь багровый загар. Женька, глупо ухмыльнувшись, сказал:

— А мы и не курим вовсе.

— Вот как? — сказал Александр Григорьевич. — Гм, похвально… Что до меня, то я в ваши годы давно уж… м-да…

Он пустил длинную струю дыма, поставил ящичек на колени и снова взялся за кисти.

— Пст! — умоляюще прошептал Женька. — Пошли…

— До свидания, — произнесли мы.

— Угу, — пробурчал, не оборачиваясь, Александр Григорьевич.

Отойдя на безопасное расстояние, Женька достал из кармана две смятые папиросы.

— Во́ старик, — восхищенно сказал он. — Хитрый!..

Придя домой, я взял папку с надписью «Дело» и поглядел на Шильонский замок и сцену Трафальгарской битвы. Вечером я выклянчил у отца полтинник.

— Ты! — возбужденно прошептал назавтра Женька, вызвав меня условным свистом. — В кино «Люксе» — «Богиня джунглей», первая серия, может, пойдем, а? Ух, там, говорят, Вильям работает!..

Но я не пошел на «Богиню джунглей», хоть и трудно было оторваться от висящих у «кинолюкса» открыток. Мусоля в кармане полтинник, я постоял там, глядя на бровастого Вильяма в мохнатой кепке, колотящего зараз десяток бандитов, мчащегося куда-то в автомобиле и висящего, ухватившись за лиану, над ямой, полной беснующихся тигров. И, вздохнув, отправился дальше, через весь город, на поросшую дикой травой улицу.

За облупившейся дверью слышались неясные звуки виолончели. Крепко сжав в кармане полтинник, я постучался.

— А, зулус… — сказал Александр Григорьевич, открыв мне. — Что ж, заходи…

Я вошел, охваченный внезапной отчаянной немотой, и, вытащив полтинник, положил его, не глядя, на край этажерки. Он, конечно, тотчас брякнулся и, описав на ребре кривую, провалился. Александр Григорьевич постоял над щелью, щипля бородку.

— М-да… — проговорил он. — Ну что ж…

И взял у меня из-под мышки папку. Люцифер поднялся со своего места, выгнув спину, и поставил торчком хвост. Но на этот раз ему нечего было делать. В папке лежали четвертушки чистой бумаги. Александр Григорьевич задумчиво полистал их.

— М-да… — проговорил он, поглядев задумчиво и на меня. — Ничего, значит, не попишешь, гм… Пропащая, видно, твоя головушка…

Вздохнув, он сгреб в кучу выдавленные тюбики, валявшиеся на столе, поставил на освободившееся место глиняный горшок, положил рядом две картофелины и сунул мне карандаш и доску с прикнопленной четвертушкой бумаги. Сам же взял виолончель и, усевшись в стороне, принялся играть «Времена года».

1958

«Знаешь, как бывает, когда попадаешь в Венецию? Ты спрашиваешь прохожего: «Это Венеция?» — только ради удовольствия услышать подтверждение!»

Эти слова принадлежат Джону Риду; они вспомнились мне в тбилисском музее, когда я вошел в зал Пиросмани.

Я приехал в Тбилиси без сочиненного заранее плана; впервые в жизни я перевалил через Кавказский хребет, надеялся увидеть многое, но твердо знал лишь одно: что прежде всего пойду к Пиросмани.

Я пришел в музей к открытию; в тот ранний час там было тихо и пусто и не нашлось никого, с кем возможно было бы обменяться хоть несколькими словами ради удовольствия услышать подтверждение, что это действительно зал Пиросмани, его картины.

Некоторые из них я знал по редко встречающимся репродукциям, но большинство картин видел впервые. Мы бываем порой на диво невнимательны к своим сокровищам и сами повинны в том, что лишь немногие знают о Пиросмани, в то время как французский примитивист Анри Руссо известен повсюду.

Анри Руссо я упомянул потому, что приходилось слышать, как, сравнивают Пиросмани с этим художником, Я не сторонник подобных сближений, они почти всегда насильственны. Но если уж сравнивать или выбирать, то я предпочел бы Пиросмани.

Примитивизм Анри Руссо кажется мне ненатуральным; я подозреваю, что парижский таможенник, современник импрессионистов, мог бы писать иначе, если бы захотел, — но, поразив однажды зрителей лубочной наивностью, предпочел держаться манеры, принесшей успех. Возможно, здесь я в чем-то ошибаюсь. Но знаю наверняка, что Пиросмани иначе писать не мог. Его живопись естественна, простодушна; она может показаться неуклюжей и грубоватой, как речь крестьянина, не обученного краснобайству; но каждое слово ее правдиво и метко.

Пиросмани — общепринятое в Грузии любовное уменьшение; полное имя художника — Нико Пиросманишвили. Он родился в бедной семье кахетинского землепашца, прожил пятьдесят восемь трудных лет, умер с голоду и похоронен в безвестной могиле зимой 1918 года, когда на тифлисских улицах полно было британских и немецких солдат. Он был маляр, самоучка, вернее — самородок. История его бедствий может показаться банальной; со времен Рембрандта люди исподволь притерпелись и даже как бы привыкли к прижизненным трагедиям и посмертным признаниям.

С этой стороны судьба Пиросмани, можно сказать, классична: рано осиротел, бродяга, нищий чудак, писал вывески и картины для украшения тифлисских духанов, нередко получал за работу тарелку супа и стакан вина и конечно же никогда не думал, что станет владельцем вот этого зала, где развешено около трех десятков его картин, в то время как более двухсот хранятся в запасниках музея и у счастливцев любителей.

На пороге зала останавливаешься, как бы встреченный неожиданным потоком яркого света; между тем в картинах Пиросмани преобладают приглушенные тона. Яркое вспыхивает сдержанно и не часто. Очень много черного. Требуется некоторое время, чтобы разгадать загадку первого впечатления; я нашел для себя ответ на улицах Тбилиси, на дорогах Грузии и в залах другого музея. Но об этом — позднее. Покуда же несколько слов о самих картинах.

Они написаны на чем попало — на жести, кусках картона, чаще всего на обычной столовой клеенке. Правилами грунтовки, письма, испытанными рецептами долголетия здесь и не пахнет; в то же время сохранность живописи разительна. Ни трещинки; кажется, краски положены только вчера. В чем тут секрет — сказать не могу, да и не в этом главное.

В тринадцатом томе Большой Советской Энциклопедии (вышел в свет в 1952 году) я прочел об увлечении «определенных кругов творчеством художника-самоучки Нико Пиросманишвили, в картинах которого (из грузинской деревенской и городской народной жизни) упрощалась форма, не были соблюдены пропорции, отсутствовала перспектива». Должен признаться, перечисленные недостатки не помешали мне наслаждаться «Алазанской долиной», где действительно не очень-то соблюдены пропорции, нарушена перспектива, но где очень занятно и выразительно рассказано кистью о том, как текла в Кахетии жизнь. Там и князья на лужайке кутят, и люди везут зерно на мельницу, и овец пасут, и на молебен к церкви идут, и даже свирепствуют на дороге разбойники. В каталоге эта обширная (пять с половиной метров длины) панорама народной жизни названа: «Алазанская долина, или Кахетский эпос». И верно, есть что-то эпическое в обстоятельном, хоть и не очень умелом с точки зрения канонов и правил, рассказе.