Леонид Волынский - Сквозь ночь

Не спалось. Я выбрался из палатки. Стало холодно; в сумраке слабо тлели остатки костра. Я подложил сучьев, они разгорелись, шипя и потрескивая.

Почему предвоенное кажется далеко отошедшим, навсегда минувшим, а все, что было в войну, — вот оно, протяни только руку? Может быть, потому, что живы не только воспоминания?

Что сталось с Романом? Со всеми, кто лежал на мерзлом полу школьного класса в Градижске? Кто сидел на плотно убитой земле в Ковалях, глядя туда сквозь невидимую стену, вдруг и надолго переделившую мир?

Где теперь офицер с лицом терпеливого охотника? Солдат в золотых очках? Андрей?

Я глядел в жарко потрескивающее пламя костра, вспоминая другое тепло и холод других ночей, и единственное желание, с которым шагал тогда, на восток по глубокому снегу: мне нужна была винтовка.

1962

Никифор с женой и детьми ели размятую — «топтаную», как говорят на Украине, — картошку, когда в хату вошли Яшка Гусачок и с ним второй полицай. К весне топлива почти не стало, печь скупо дышала теплом, там, на печи, все и сидели.

Яшка Гусачок сказал «с добрым утром» и сел на скамью у окна, не снимая шапки. Второй полицай скинул с плеча винтовку и тоже сел. Никифор продолжал есть картошку. Все продолжали есть, хотя картошка уже не имела ни вкуса, ни смысла, и если бы в глубокой миске теперь оказалась полова, сечка или даже мятая глина, то было бы, наверное, все равно.

Яшка Гусачок скрутил цигарку и закурил, роняя махорочные искры, Он терпеливо слушал стук деревянных ложек и смотрел на грязные натеки под своими сапогами.

Всего лишь каких-нибудь полгода назад он носил лейтенантские кубики на петлицах, а в кармане партбилет и вообще сроду не думал, что вернется когда-нибудь в Броварки. И вот — довелось вернуться…

Плюнув на недокурок, он растер его каблуком и поднялся. Хватит, довольно тянуть резину. Уже если так повернулось, значит, так тому и быть, никуда не денешься.

— Пойдешь с нами, — сказал он Никифору.

Он так и сказал — «пойдешь», хотя Никифор был куда старше годами и вообще давно уже никто на селе ему не тыкал.

Никифор слез с печи, замотал портянки, обул валенки, надел пальто.

Я хорошо помню это пальто, узкое в плечах, линялое со спины, с вытрепанными по краям рукавами и плешивым каракулевым воротником.

Он простился с женой и детьми, надел шапку и вышел. Тетка Настя пошла по хате, будто слепая, и было упала, чтобы заголосить, дать какой-нибудь выход горю, — и увидела Никифоровы калоши под лавкой.

Поспешно одевшись, она взяла калоши и побежала вслед.

На дворе сочилась мартовская медленная оттепель, в полях и огородах еще белел ноздреватый снег, а дорога была коричневая, и в низинах, в ямах полно талой воды. Никифора гнали пешком. Яшка Гусачок со вторым полицаем ехали в санях. Под широкими полозьями булькало и шипело, сзади тянулся двойной жидкий след.

— Люди добрые, — сказала, догнав сани, тетка Настя, — дайте ему надеть калоши.

— Не треба, — махнул рукой Гусачок. — Они ему не нужные.

— Как же не нужные, — сказала тетка Настя, подступая поближе, — как же не нужные, когда ему до самого Градижска по таким калюжам пешком идти, он же грудью больной, застудится.

— Ничего, не застудится, — сказал Гусачок.

Он мог бы еще сказать, что теперь-то все равно, застудится или не застудится, но не сказал, а только усмехнулся. Он мог бы, правда, и позволить надеть калоши, шут с ними, это ведь тоже все равно, что в калошах, что без калош. Но позволить он не хотел, и не захотел бы ни за какие просьбы, а почему — сразу не объяснишь. По злобе, скажут одни, — так ведь не такой уж он был темный зверь. И на Никифора ничего лично таить не мог. А мстил он ему — и не столько ему, сколько всему белому свету, — за свою собственную грязь, за свою замаранную совесть, за порванный партбилет, за желто-голубую полицейскую повязку, за все, что случилось и получилось.

— А ну давай подальше! — Он замахнулся плеткой. Настя отбежала в сторону, прижимая калоши к груди. Она еще долго бежала обочинами, проваливаясь в кашистые лужи, скользя по наледи, падая и поднимаясь. И потом еще долго стояла — пока не скрылась вдали фигура Никифора, шагающего рядом с санями, держа руки в карманах пальто.

Все это рассказала мне тетка Настя. За двадцать два года слезы не иссякли; рассказывая, она то и дело подносила к глазам уголок платка, а я все повторял: «Не плачьте, тетка Настя», хотя и понимал, что не плакать ей невозможно. И было странно, что высокий крепкий мужчина, сидевший рядом с ней, кусая губы и часто смаргивая, будто что-то мешало ему смотреть, и был тот самый пацан, чья русая головка любопытно свешивалась с печи вместе с головкой девчурки, когда я впервые пришел к Никифору.

Да, это ведь и был тот самый Леня, «Льонько», а теперь Леонид Никифорович, бригадир колхоза, а рядом сидела его замужняя сестра, черноглазая и круглолицая Оля, а с печи теперь свешивались две другие русые головки, пацана и девчушки; это были дети Леонида Никифоровича, внуки тетки Насти.

Все как бы говорило тут о постоянном круговороте жизни и о том, что пережитое ушло в далекую даль. И вместе с тем оно было с нами и не давало забыть о себе.

И даже то, что хата теперь была не та, Никифорова, а другая — новая, с высокими потолками, с электричеством, — даже и это с особенной резкостью напоминало о заиндевелых оконцах, мигающем огоньке коптилки, о той прощальной ночи, когда Никифора просили — я только теперь узнал об этом — уйти со мной на рассвете, уйти на восток, уйти, уйти, уйти, а он не смог решиться оставить Настю с малыми детьми, боялся — сживут со света, замучают, убьют.

Легче ли было бы ему погибать, если б знал, как оно будет, если бы мог представить себе этот день и дом, детей и внуков? Тогда, в марте, кто-то принес тетке Насте клочок бумаги, обрывок, смятый, затоптанный, — кто знает, как удалось протиснуть эту бумажку на волю. Тетка Настя узнала руку Никифора, прочла: «Живите… береги сына… а мы здесь…» — и все.

Многие бабы кружили тогда в Градижске поблизости бывших конюшен, где расположилась районная полиция. И так ведь получается — никакими стенами, решетками, колючей проволокой не прикроешь до конца злодейство. О каждом или почти о каждом бабы дознавались. О Никифоре было сказано, что били его, кровью забрызгивая стены, мучили так недели две, а потом к самым дверям подъехала крытая немецкая машина, туда затолкали полно людей и повезли. А где расстреляли — неизвестно. Много еще безымянных могил на этой земле.

«…Шестого ноября в семь часов утра я буду в Кременчуге, это точно, в словах своих и поступках я пунктуален».

Не так уж часто получаешь письма от людей, о которых писал, а это письмо было и вовсе особенное. Оно было от Василя, от моего босоногого десятилетнего Василя. Думаю, читатель поймет волнение, с каким я подъезжал к Кременчугу.