Леонид Волынский - Сквозь ночь

Когда греки увидели впервые в долине Фазиса (так называлась в древней Колхиде река Риони, та, что теперь вращает гидротурбины) диковинную крупную птицу необычайной красоты, они назвали ее фазаном. Этих разномастных красавцев и теперь несут с тбилисского базара за ноги, их раскрытые крылья бессильно свисают к земле; я видел одного редкостной расцветки — снежно-белого с винно-красными в крапинку боками, с головой седого краснощекого генерала царских времен и червонно-золотистой грудью.

Конечно, жаль видеть такую птицу связанной и предназначенной для жаркого или сациви, но что поделаешь, вегетарианцев на свете не так уж много. Важно другое: не истребляются ли без толку сокровища, не скудеют ли реки, не пустеют ли долины и леса?

Вернемся, однако, на вершину горы, где стоит Джвари. Две с лишним тысячи лет назад здесь был храм Афродиты. С принятием христианства (в начале четвертого века) храм разрушили и поставили на его месте большой крест. (Такова логика, может быть — алогичность борьбы. Едва ли не все раннехристианские храмы построены на развалинах языческих.)

В конце шестого века здесь задумали поставить здание, где все точки замкнутого пространства находились бы на одинаковом отдалении от ветвей креста (такая крестообразная композиция в архитектуре была названа «тетраконх»).

Здание строилось более двадцати лет. Это был первый в Грузии купольный храм — старейшина классического периода грузинского зодчества. Его мощные стены забутованы смесью извести, речного песка и щебня (позднее в забутовке нашли обломки мраморных колонн коринфского ордера, остатки разрушенного храма Афродиты); они облицованы — внутри и снаружи — тесаными плитами коричневато-золотистого песчаника.

Внутри храма не было украшений, да они и не требовались. Ясность и простота, спокойствие, строгость, гармония — что же еще нужно настоящей архитектуре? Алебастровые переплеты узких окон подкупольного восьмигранного барабана (их четыре — по странам света) были остеклены цветными стеклами — вот и все, что добавили строители к естественной красоте каменной кладки, к простой гармонии разумно организованного пространства.

Спустя несколько веков, когда арабы разрушили Мцхету, они добрались и до Джвари. Не сумев сломать дверь, они проломили одну из стен (где было потоньше — ниша), натаскали внутрь горы сухого хвороста и подожгли.

Видно, арабы не пожалели горючего: под жарким огнем трескались стены, отваливались карнизы. Пламя поднималось до купола, накаленные камни вылетали наружу; рухнула восточная половина подкупольного барабана.

Около тысячелетия Джвари стоял обгорелый, выветриваясь и разрушаясь. В 1871 году архитектор Чижов писал: «Жаль видеть, как время мало-помалу уничтожает памятники искусства». Прошло еще почти четверть века, прежде чем его голос был услышан. Джвари реставрировали — но как! Черепицу кровли свалили в овраг, заменив ее листовым железом. Стены подправили кое-как, окна запросто застеклили. А внутри украсили лубочными иконами.

Лишь с 1921 года за дело взялись по-настоящему. Перекрыли черепицей, изготовленной по найденным образцам, кое-где заменили выветрившийся камень, выкинули прочь украшения, и теперь нетрудно дополнить воображением недостающее, чтобы представить, как выглядело все тринадцать столетий назад.

Прежде всего Джвари поражает согласованностью — вернее, глубоким согласием с окружающим пейзажем. Он завершает гору неуловимым переходом от естественных форм природы к формам, созданным человеком.

В грузинском зодчестве подобных примеров немало (хотя бы уступчатый, как скала-кристалл, Цроми, разрешающийся, будто горной вершиной, восьмигранным шатровым куполом; или Пшаветский замок, выросший в необыкновенном слиянии с природой, чтобы выразить все, чего не досказала она о неприступности, гордости, смелости).

Но кроме такой слиянности с природой Джвари особенно впечатляет человечностью, свойственной лишь лучшим созданиям эллинских зодчих.

Стоит сопоставить Джвари с построенным тремя веками позднее кафедралом Свети-Цховели (беру самый ближний пример), чтобы ощутить значение происшедших с течением времени перемен. Это — как бы наглядный кусок истории христианства, вернее — христианской церкви, все настойчивее уводившей взгляд человека от земли к небу.

Свети-Цховели воздействует устремленностью ввысь. Здесь все подчинено идее, все отчетливее определявшейся с церковным перерождением христианства: мал человек, велик бог.

Джвари не внушает смирения: он соразмерен не богу, а человеку.

Архитектура — искусство пропорций, эта истина не нова; но относится она не только к архитектуре. Чувство соразмерности человеку необходимо и в живописи, музыке, прозе, поэзии, наконец — попросту в отношениях между людьми, между обществом и человеческой личностью.

Откровенная ясность формы — я бы сказал, ее честность — вот еще одно, чем покоряет Джвари; глядя на здание снаружи или внутри, видишь и понимаешь, как оно строилось, как укладывался камень на камень, как росли стены, как создавался постепенный переход от восьмигранного подкупольного барабана к сферической форме купола; все это читается в ясных, открытых линиях кладки, в строгих ритмах арочных полукружий.

Резные каменные рельефы звучат здесь, как рифма в стихе: они возникают лишь там, где их ждешь, — над окном, над дверью, на карнизе. Северный фасад вовсе не декорирован: рельефы не прозвучат без солнца, без светотени. Нет их и на западном фасаде, обращенном к обрыву горы, — он смотрится лишь из долины, на таком расстоянии не разглядишь подробностей.

А далеко внизу — Свети-Цховели, Мцхета, место слияния рек-сестер, — удивительное место встречи эпох, столетий. Здесь был перекресток больших торговых путей с запада на восток, по течению Куры, и на север — по течению Арагви. Сюда рвались полчища разноплеменных завоевателей; здесь войска Александра Македонского, покорившие едва ли не полмира, одиннадцать месяцев топтались на месте — не могли сломить сопротивление иберийской столицы. Здесь зимовали легионы Помпея; осенью, когда спадает вода, видны остатки моста; построенного римлянами две тысячи лет назад. А рядом — плотина ЗаГЭС, Земо-Авчальской гидроэлектростанции; ей от роду меньше сорока лет, а кажется — неоглядная эпоха прошла с тех пор, как тут был один из первых в стране субботников (10 сентября 1922 года, им руководил Орджоникидзе).

Начало эры отмечено памятником Ленину на плотине. Статуя работы И. Д. Шадра (в то время самая крупная) слилась с пейзажем так же нераздельно, как силуэт Джвари на вершине горы.

Для людей моего поколения первое послеоктябрьское десятилетие связалось накрепко со скульптурами Шадра — с бородатым, остриженным «под скобку» сеятелем, молодым красноармейцем в буденовке, худощавым рабочим в кепке (все это было повторено миллионы раз на почтовых марках, на первых «твердых» советских деньгах). Дух времени запечатлелся в этих образах исчерпывающе точно и правдиво; даже теперь странно думать, что это вылеплено руками ваятеля, а не родилось само по себе. А тогда мы и вовсе не знали имени Шадра. Наверное, самое, великое счастье для художника — так слиться со своим временем.