Леонид Волынский - Сквозь ночь

Простились. Произнесли обычные в таких случаях, ничего не выражающие слова. Василь молчал. Тетка Ивга стояла, окруженная внуками, — маленькая, будто ссохшаяся, в черном платке, молчаливая, терпеливая тетка Ивга.

Туман развеяло. За бугристым кладбищем промелькнула вросшая в землю хата; слева через дорогу виднелся недостроенный дом на четыре комнаты, точь-в-точь такой, как у Лены Малько, покрытый шиферной серой крышей, но еще не оштукатуренный, без окон. Это была стройка Наталки с Николаем-Миколой, и если бы мне случилось приехать в Броварки не теперь, а через год, то не нашел бы на прежнем месте никого.

Что же станется с ней, с гостеприимной столетней хатой? Так и будет стоять пустая? Или снесут?

Я обернулся. И уже не видны были ни тетка Ивга с внуками, ни кладбище, ни хата. Шофер вел машину «с ветерком» и рассказывал, как в сорок втором году прятался в Шушваливке, чтобы не угнали, и как полицаи нашли в подполе и отлупили, и каково пришлось потом в Германии, в Бельгии, в Голландии. От Броварок до Градижска езды полтора часа, он так и не успел досказать до точки.

Что-то неясное томило, пока мы с Василем ждали автобус в Градижске: будто надо проснуться, а не можешь стряхнуть сон или встретил человека очень знакомого и мучительно вспоминаешь — кто?

Мы ожидали на стоянке у обнесенного штакетником сквера. Собственно, это был даже не сквер, а скорее обширный пустырь, заросший травой квадрат, который только начали превращать в сквер или парк. Оголенные по-осеннему деревца росли там на побурелой траве вдоль нешироких земляных дорожек.

— Не скажете ли, — спросил я у немолодого прохожего, — что было тут до войны?

— Школа, — ответил тот. — А при немцах тюрьма.

Все вдруг проявилось, обрело жесткую ясность. Глубокий снег прикрыл белизной траву. Двухэтажное длинное здание с заколоченными окнами встало на белом, а на месте штакетника выросли столбы с короткими перекладинами наверху, поднятыми, как у открытого семафора.

Я вошел внутрь ограды. Теперь я мог бы найти здесь все даже с завязанными глазами. Вот тут я упал в снег, он показался мне теплым. А дальше…

Парень с девушкой шли по дорожке навстречу, я перехватил удивленный взгляд. Ну и пусть, теперь мне надо было просчитать шаг за шагом. Девяносто. Не так уж много по сравнению с долгой дорогой на Берлин. Девяносто шагов — что и говорить, отрезок невеликий, но и его надо было пройти…

Парень с девушкой удивленно смотрели, Как я пригибаюсь к самой земле, — им ведь не видна была колючая проволока, а я почувствовал, как цепляюсь спиной, рванулся и пробежал туда, где условлено было с Захаром.

Все там осталось как было — деревянный забор и одноэтажный дом на возвышении, за которым улица круто спускалась вниз.

Постоял на условленном месте, просчитал ударами сердца весь путь Захара. «Только не бежать!» Ладно, Захар, пойдем спокойно.

Я пошел вниз по булыжной улице. И там, где в ту ночь промоинами в снегу чернели плавни, теперь открылось море.

Да, это было Кременчугское море, безбрежное и спокойное, с каким-то дымящим пароходом на горизонте и лениво набегающей к ногам голубоватой волной.

1963

В июле сорок первого года, после месяца бомбежек, суматошных ночных отступлений с руганью на переправах, боязнью десантов, диверсантов, ракетчиков, окружений, короче — после первого месяца войны, наш батальон неожиданно очутился сотни за три с лишним километров от фронта, на берегу Днепра.

Здесь, вблизи маленького кудряво-зеленого городка, где, на диво всем нам, люди еще ходили по вечерам в кино, мы должны были соорудить наплавной мост через реку, довольно широкую в этом месте.

Первым делом мы все искупались. Ах, какая же это была благодать — стянуть с ног пудовую кирзу, сбросить пропотевшую гимнастерку, почерневшее нательное белье! И как мягок и чист был светлый днепровский песочек! Будто и не существовало на свете въедливой черной пыли. Будто и не было поминутного страха, криков «воздух», бредущих по обочинам раненых, горящих среди поля хлебных скирд. Будто этого всего никогда не бывало!

Батальон расположился неподалеку от берега, на пустовавшей по случаю войны лесопилке. Здесь уютно пахло прелыми сосновыми опилками; в тени у забора лежали неокоренные бревна, помеченные на потемневших серых торцах какими-то значками; на облупленном конторском домике висел вылинявший до бледно-розового цвета первомайский лозунг. В палисаднике цвели мальвы. И от всего этого вдруг сладко заныло сердце, как при воспоминании о чем-то утраченном навсегда и до боли милом.

Пока батальонные машины устраивались в просторном, заросшем травою дворе, я побродил по пустым конторским комнатам, заглянул в красный уголок. Там висела Доска почета с пожелтевшими фотографиями. Какая-то книжица, пущенная, как видно, на курево, валялась на полу.

Должно быть, я выглядел довольно нелепо, ползая на коленях и собирая ее по листику. Комбат, наскочивший на это зрелище, угостил меня выразительным взглядом.

Впрочем, такое угощение я получал уже не впервые. Комбат меня недолюбливал, я знал это. Называл он меня не иначе как «товарищ художник». Возможно, это была обычная неприязнь кадровика к приписнику, не умеющему как следует замотать портянки и слишком часто употребляющему интеллигентные слова.

— Вот… — пробормотал я, поднимаясь, — Мопассана нашел.

— Мопассана… — угрюмо усмехнулся комбат. — Вы бы, товарищ художник, лучше маскировочкой занялись.

В мобпредписании, которое я сдал комбату месяц тому назад, значилось: «Нач. маскировочных мастерских». По идее я должен был сооружать липовые аэродромы-приманки, натягивать над армейскими командными пунктами маскировочные сети с матерчатой листвой, мастерить фальшивые артбатареи из деревянных чурбаков и прочее. Но война распорядилась по-своему, и все премудрости маскировки сводились в то время к увядшим ветвям, превращавшим колонны машин в диковинные странствующие рощи.

Я был внутренне угнетен своей полной неприменимостью, а комбат, словно понимая это, не упускал случая поддеть меня.

— Эй, маскировщик, — говорил он, переходя время от времени на «ты», — когда декорацию будешь менять?

Это значило, что ветви на машинах слишком увяли и пропылились и что пора рубить свежие.

Вот и на этот раз, сунув Мопассана в сумку от противогаза, я покорно отправился «менять декорацию». А комбат, насмешливо щурясь, долго смотрел, как я украшаю стоящие вдоль забора машины свеженарубленной зеленью.

Потом он, слава богу, исчез — должно быть, отправился уточнять с командирами рот трассу и подъезды к будущему мосту.