Сигизмунд Кржижановский - Воспоминания о будущем [избранное из неизданного : сборник]

— Есть. Ну, дальше.

— Дальше? Как бы не так. Захотел было он дальше, но я, как обидно мне стало, Митьки не дожидаясь, за заступ, и единым духом и суесловца, и речи его землей закидал. Ведь, скажите, какой беспокойный народ пошел. Слыхано ли дело, чтобы раньше такое вот случалось?

— Э, дедушка, ни раньше, ни не раньше. Прибредилось вам. Полечиться бы надо. К районному врачу не ходили?

— Земля вылечит, сынок. Недолго уж мне тут с вами. А только, если не верите, идем — могилку покажу.

И, отставив лопату, старик уж локтями о края ямы, но я удерживаю его:

— Ну, ладно, верю, верю.

— То-то же, — и успокоенный, он продолжает свои путаные россказни.

— Этот что — глотнул с лопаты землицы и нишкни. А вот с другим безупокойником таким вот долгая у меня канитель была. Живу я — тут вот сейчас за воротами, домок в два окна у пустыря на отшибе. Мимо меня, катафалка за катафалкой, везут и везут. И вот как-то, к вечеру это было, зажег я ночничок и к столу повечерять сел, как вдруг что-то в дверь: торк. «Кто бы?» — думаю; подхожу, окликаю, а в ответ опять: торк. Снял я крючок, глянул за дверь, ну, и много я их перевидел, сразу мне понятно, кто таков: стоит, руки скостенелы и к груди вжаты, длинен и желт. «Чур тебе, — говорю я, — откуда таков?..» А он: «С катафалку. На огонек. Впусти».

«Ну, — думаю, — как бы не так!» И, рукой порог перегородивши: «Непорядок: из вони на огонь — и, гляди, хватятся там, что пустоту хоронят; и как это ты изловчился?» — «А так, — говорит, — как закачало по ухабам, крышка возьми и сдвинься — и в щелочку огоньком меня поманило: последний ведь, последний, думаю. Оглянулся назад: какие поотстали и поразбрелись (далеко до вашего кладбища, дедушка), другие еще бредут, но глаза по земле, потому — лужа на луже. Сдвинул я покрышь, снова приладил и тишком… впусти, дедушка». — «А если, — говорю, — не успеешь, на похороны свои не поспеешь, чудак?» — «Поспею, катафалка еле спицами ворошит, не откажи на последний огонек перед тьмою вечной в останный раз глянуть». И так это просит неотступно, жалко мне стало. «Входи, — говорю, — но только чтоб раз-два — и в яму».

Я к ночнику, он за мной и, рук с плеч не раскрестив, ликом завосковелым к свету. А потом: «Тронь, дедушка, за ресницы: застеклило что-то, еще заплутаюсь и дороги к домовине своей не найду. Ох, пора мне, пришли мои сроки, пора». И в раскрытую дверь как пришел, так и ушел. Посмотрел я вслед: сумерком все заволокло, ударили встречные звоны. «Поспеет, — думаю, — или не поспеет?»

Повечерело. Дверь на крюк. Молитвы отчитав, лег я и хочу на ночничок дунуть, как опять там за дверью: шорх. «Ишь ты, неладная его носит». Но только делать нечего — открываю. «Не поспел?» — «Не поспел, — отвечает, — прихожу, а уж могилу мою лопатами заровняли». «Непорядок, — думаю, — но только контора уже закрыта, придется до утра».

«Что же в дверях стоять, — говорю, — избу холодить, будь незваным гостем, ложись уж, господь с тобой, там в сенцах у стены: тесновато, но не обессудь, в гробу и того теснее». И рогожки ему бросил. Легли. Проснулся я о полуночи, может, сон это все, и хотел на другой бок, но только тут почуял: тленью тянет. «Эге, — думаю, — видно, снами от этакого не оборониться». И, засветив ночничок, — все равно глаз мне с незваным не сомкнуть, — в сенцы. «Ну, как там тебе?» — «Спасибо», — и, вздохнув тяжко, молчит. «Евангелие над тобой читали?» — спрашиваю. «Нет». — «Ну, вот то-то же», — и, по силе грамоты, книгу раскрыв, зачитал я над ним. Только вижу, слушает он, слушает, а потом: «Умилительно это, дедушка, но мимо правды». Ну, тут уж я не стерпел: «Твое дело покойничье лежать — и ни бровью, ни ухом, а он туда же, с алтыном под полтину. Чина своего не блюдешь». Замолчал и не шелохнется. А тут и утро. «Ну, вставай, — говорю, — пойдем закапываться». — «Тяжко мне, закостенило всего». — «Вставай-вставай, сам напутал, иди и распутывай: нечего». Тяну его за руки и плечи — и что же, подается, несгибень заледенелый, встает вслед за мной и ногами о землю, как ходулями: тык-тык.

Пришли в контору. «Так и так», — говорю, а конторские на смех и, как вы вот: «Из ума выжил, дед», — и из ворот прочь и меня и его. «Ишь, лодырь, — перемигиваются, — в покойники наниматься вздумал; проваливай, откуда пришел».

«А откуда ты пришел?» — за ворота выведши, спрашиваю. «Кривоколенный, квартира 39, а дому моему нумер…» Ну, что ж, подсадил я его — под скрещенные руки — на трамвай, а там уж народ и сам: «Граждане, вперед», «Пройдите, граждане», — на себе понес: им что живой, что мертвый, все равно. Взошел и я и к уху чьему-то: «Уступите место покойничку». Тот шарах, а я моему незваному коленки подогнул (еще туже скостенели), спиной его к скамье, и затрясло нас всех. Ну, нога за ногу, нога за ногу, пришли мы на Кривоколенный. Лестница. «Не могу, — говорит, — пусть спустятся и внесут». Вижу, и впрямь трудно ему. Прислоня к стене, поднялся я — от нумера к нумеру: 39. Звонюсь — открывают: «Не дохоронили вы жильца, — говорю, — получайте обратно». — «Какого жильца, откуда?» — «Известно, откуда: с кладбища. Насилу довез; внизу дожидается». И — как закричат на меня в десять голосов: «Да он пьян! Из ума выжил, не видите! (Вот как вы давеча.) Звоните в Антирелигиозное, пусть-де его заберут, куда надо! Тут и живым друг на дружке, а они еще с кладбищ полезли! Вон, шарамыга, пока поленом ног не перешибло!»

Делать нечего, ну их, вернулся я к бесприютнику своему, тронул плечо и говорю: «Пойдем дале». А он уж, — и челюсть у него свисла, и глаза белы, — шепчет тихмя: «А может, это уже душа моя по мытарствам идет?» — «Где там, — говорю, — мытарства впереди, под крестом ждут мытарства-то, а это у нас жизнь прозывается…» Ну, долго про все. На другом дню вволок я его опять на 17-й, и повезло нас; на катафалке, оно б поспособнее, но где уж тут. Как стали слезать на Театральной — народ сзаду наддал и кричат: «Сходите!» — «Не задерживайте!» — «Да что он, как мертвый, копается!» Обернулся я и говорю: «Правильное слово, мертвый, мертвый и есть». И опять как закричат и локтями в спину: «Ну, вот и этот!» — «Да сходите вы, так вас и так!» Ну, я понимаю, народ занятой, бегут, глаза растерявши, что им до того, что вот человека недохоронили?

Намучился я еще с ним, с незакопой несчастным, пока до биржи труда — по стене и по стене — не доволок. Там, на Рахманном, легче пошло: вставил я его в очередь, — передний подастся, задний толканет, — и вижу я: дело на лад. Ну, сунул я ему в щепоть документ, а сам: «Дай, — думаю, — за табачком сбегаю, да и знакомца одного неподалеку, в Кисельном, проведать, авось присоветует что доброе». И пошел. Ну а тот, знакомец-то, и скажи. «Ты, — говорит, — трупьяна своего брось, потому что это дело незапараграфленное!» (Так и сказал.) И вот от слова этого, от незап… второй раз и не выговоришь, верите, вдруг страшно мне стало. Дось не было страшно, а тут…