Сигизмунд Кржижановский - Воспоминания о будущем [избранное из неизданного : сборник]

И как раз, точно вторгаясь в мысль, зазвонил телефон. Какой-то монотонный голос сообщил, что мистер Джон Джонсон скончался в истекшую ночь, — следовал час и минуты, — и что в числе наследоприемников означенного Джона Джонсона имеется мое имя. В завещании, продолжал монотонный голос, высказывается воля покойного возвратить мне все долги, в сумме девятнадцати фунтов, шести шиллингов и пяти пенсов, в разное время взятых покойным у своего наследоприемника, с присоединением десяти процентов годовых с момента займа по момент смерти, а также ста фунтов премии «за долготерпение», как гласит пункт II завещательного документа.

Сперва я это принял за слуховую галлюцинацию. Но несколько телефонных звонков от Эндрью, Гарри и других бойсуотерцев, которые мне с недоуменной радостью говорили об аналогичных сообщениях, удержали меня от визита к врачу по нервным болезням.

К вечеру, вернувшись снова к себе, я нашел на столе конверт в траурной каемке. Вскрыв его, я прочел извещение о похоронах Джона Джонсона, с точным указанием, откуда, из какой церкви, куда и когда состоится траурное шествие. Под сообщением на крохотной нумерованной записке за подписью нотариуса покойного разъяснялось, что отказанная мне завещанием сумма, согласно приписке к завещанию, будет мне вручена при условии моего присутствия на похоронах, каковое предлагается зарегистрировать в конторе кладбища.

Предвыездные хлопоты всячески препятствовали выполнить формальность, которую требовала от меня записка. Тем не менее, чуть поругивая в душе покойника, я проделал путь от центра, где жил Дж, до Чельсийского кладбища.

Похороны прошли очень просто и вместе с тем трогательно. Это было единственное в своем роде зрелище: кредиторы шли с обнаженными головами за гробом своего должника. Нас собралось довольно много. Настроение провожающих передавалось и некоторым прохожим. То тот, то другой останавливались и глядели нам вслед, не торопясь надевать шляпы. Иные присоединялись к процессии.

Была ранняя весна. Дорожки кладбища еще не всюду просохли. То здесь, то там виднелись белые пятна снега: точно земля, прижав к своему черному влажному лицу тысячи носовых платков, оплакивала спящих под ее крестами.

Гарри Кенделл сказал краткую, но прочувствованную речь. Мы слушали, склонив головы, на глазах у некоторых я увидел даже слезы.

Затем мы положили несколько скромных венков на могилу бедного Дж. В сущности, он сам честно оплатил свои похороны.

Хотя с Темзы, протекающей у самого кладбища, тянуло сыростью и быстро надвигался вечер, но мы, бойсуотерцы, медлили уходить.

— Ну, что же, — сказал тихо Эндрью, — и мы отдали свой долг нашему Дж. Идем.

Я отправился в поездку. По намеченному уже мной маршруту. В этом существенно помогли мне деньги, возвращенные добрым Дж.

Недели через три после отъезда, в Риме, меня нагнал небольшой, но плотный пакет. Я вскрыл его и начал читать:

«Письмо это я распорядился отослать через две недели после моей смерти, которая, вероятно, не заставит меня слишком долго ждать. Примите мои искренние извинения, что я возвратил вам свой постепенно накоплявшийся долг, так сказать, мертвой рукой. Но это было необходимо: для меня. Не для вас.

Я выбрал вас, а не кого-либо другого из моих кредиторов, потому что вы были единственным, который в ответ на мою просьбу о двадцати шиллингах протянул мне гинею, содержащую, как известно, двадцать один шиллинг. И сейчас еще не могу вспомнить этот редчайший случай, не испытав чувства глубокой благодарности.

Вы и ваши товарищи не знали и не хотели знать, чем внутренне жил, о чем думал и что испытывал Джон Джонсон, человек с протянутой ладонью. По-своему вы были правы: во мне нечего знать, я рядовой, средний человек. Нас, Джонов Джонсонов, в одной только телефонной книге Лондона сто четырнадцать человек, различающихся лишь номерами домов и названиями улиц. Вы, я не льщу вам, вы талантливый мастер очерка, Кенделл — блестящий новеллист, Хорт — цепкий критический ум. А я… кто такое я? Самое это слово «я» я старался всегда произносить негромко.

Я родился (выслушайте эту скучную историю — она не слишком длинна) в южной Англии. Не помню ни матери, ни своего отца. Мать умерла, когда мне еще не было и года, отец женился на другой и уехал, бросив меня на попечение чужой женщины, которую больше интересовали те двенадцать фунтов, которые ей выплачивались за меня помесячно, чем ребенок, о котором нужно было заботиться.

Годам к пяти меня научили считать до ста и читать молитву отцу небесному. В дальнейшем мне не привелось ни разу встретиться ни с небесным, ни с земным. О последнем, впрочем, двадцать шесть лет спустя я узнал — почти случайно, — что он умер, в Австралии, в Мельбурне, и что значительный капитал, в банковых вложениях, за неявкой наследников, через несколько месяцев станет выморочным. Я принял нужные меры (никто не знал о перемене моих материальных обстоятельств) — и деньги были перечислены на Лондон. На мое имя. Но имя-то мое, имя сто четырнадцатого Джона Джонсона абсолютно никому не было нужно, как и я, его носитель. Впрочем, не буду забегать вперед.

В школе я учился средне, не выделяясь ни ленью, ни рвением, ни успехами или неуспехами.

Товарищи не приглашали меня участвовать в их играх. Разве что кто-нибудь выбудет из партии. Тогда говорили: «Пусть Джонсон сыграет за него». Я был для них лишь за него и никогда не был им . Не стоит задерживаться и на этом.

Не умея заставить людей подойти ко мне ближе и не зная, как это сделать самому, я ушел от людей к книгам. Те были снисходительнее: они говорили со мной без умолку, но, разумеется, не слушали ответов; они подымали во мне целый рой чувств, выбалтывали самые сокровенные дела и мысли выдуманных людей, учили сладостно плакать над их страницами, но, кончив свое, возвращались на книжную полку, повернувшись ко мне корешком.

Ведь как-никак, я проходил тогда через юность, один раз данную человеку юность, когда голова, как котел с перегретым паром, готова, кажется, разорваться от напора чувств. Но когда я робко пытался выразить их своим сверстникам, реже — сверстницам, те внезапно делались глухими, глядели в сторону, мимо моего лица, кивали невпопад головой, в лучшем случае бросали: «Да» — «Ага» — «Так» — «Та-а-ак» — «Гм» — «Алло, Джон» — «Прощайте».

Это было крутое для меня время. За простую улыбку сочувствия, за рукопожатие, задержанное на одну секунду, я готов был отдать душу с жизнью вместе! Но… но я читал как-то в «Таймсе», что лорд Дерби-младший заключил пари, и на значительную сумму, условия пари заключались в том, что он, Дерби, переодевшись в поношенный костюм, станет на перекрестке двух самых людных улиц столицы с пачкой настоящих полноценных пятидесятифунтовых ассигнаций, которые он будет — в течение часа — предлагать прохожим по пенсу за штуку. Дерби был уверен в том, что ни единый прохожий не отдаст своего истертого пенса за доподлинный, ценой в пятьдесят фунтов стерлингов, банкнот.