Сигизмунд Кржижановский - Воспоминания о будущем [избранное из неизданного : сборник]

Сколько нас, тех, которые не подходят ; «подлежат возврату». Сколько нас, перечеркнутых и отодвинутых за черту. Я не знаю, где наша литература: может, на книжных витринах, а может, и в ящиках для рваной бумаги. Во всяком случае, люди, верящие в витрину, не слишком верят. Мне же по гривенничности бюджета даны лишь обложки: я вижу, как в понедельник витрина меняет свою бумажную кожу, стараюсь угадать, что там — внутри неразрезанных, гладко свальцованных листов, — и бреду дальше, от окна к окну, накапливая дурные предчувствия. Откуда они — не знаю. Ведь я не работаю разрезальным ножом, и литература показана мне из-за стекла. Но и у обложек можно кое-чему научиться. И от периферии можно провести радиусы к центру. Иногда на скамье бульвара мне попадается под руку скомканная газета. Иногда рядом со мной, на той же скамье — человек над раскрытой книгой. Но, расправив строки скомканному листку, всегда нахожу: одно и то же, одно и то же, об одном и том же. А на лице, уронившем глаза в книгу, всегда одни и те же серые отсветы и скучливые складки у губ. И читатель — я часто подмечал этот жест, — как-то вдруг выдернувшись из книги и положив ее рядом, раскрытыми страницами в доску скамьи, смотрит на меня, на прохожих, деревья, лужи и что ни попало, — и из глаз сквозь рябь отчитанных строк: «Не п.».

Я не завидую и не жалею. Но иногда стараюсь представить себе все эти обогнавшие меня рукописи, которым удалось переменить чернила на краску. Если раньше искали тем в чернильнице, тут, близко, в себе и около себя, то теперь их вовсе не ищут: темы даны; каждый писатель может составить себе, если он аккуратен, даже нечто вроде справочной таблограммы тем. Расписав по графикам спеца, эмигранта, рабочего, разлинованного на: а) партийного и б) беспартийного интеллигента (опять-таки: а) в класс ввинченного, б) вывинченного и т. д.), человек, приделавший себя к перу, может чисто механически, по формуле об сочетаниях из n получить тридцать — сорок фабул. Мне почему-то кажется: 39.

Если это расписание мыслей повесить на крюке под мушьи точки — и… впрочем, можно и самому — на крюк: тема № 40 и последний. И если противопоставить… то… ну, вот мысли и спутались. В глазах ползучие серо-желтые пятна. Не могу дальше. Не —

Какая странная машина: стоило челюстям дожевать хлеб и мясо, — и опять в пустоте что-то . Опять меж висков, — подымаясь и падая, падая и вновь подымаясь, — упрямая и неистребимая мысль. Точнее: припадок мысли. Сегодня мое короткое двадцатиминутное это застало меня у высоких глухих белых стен с полузаштукатуренными замурованными именами: Марат — Робеспьер… Гракхт (именно Гракхт — наш, не в тоге — в сером сукне, лапотный Гракхт). Только за этими сомкнутыми кирпичами и прячутся еще последние, чуть старомодно звучащие выстрелы. Когда-то они были повсюду и по всему. Теперь им зажали рот, загнали их в каменный обвод стены и, отняв все, дали круглую учебную мишень в полуметр в диаметре.

Я люблю, сев на скамью Пречистенского бульвара и наставив ухо, с видом любителя вслушиваться в укрощенные выстрелы. Гулкими, обрывистыми словами они вспоминают — вместе со мной — об умерших днях: было — вновь и вновь — стучится в есть , и металлическим голосам тех, за стеной, вторят мириады и мириады иных. Слушаю, и призраки обступают меня, меня, который сейчас не реальней своих воспоминаний, мнимее мнимостей, которые пришли и хотят быть.

Да, говоря вульгарно, те годы, такие недавние и уже те , сбили всех нас и все, что в нас, с панталыка привычного, притершегося к пяткам, столь удобного для не слишком живых и не слишком мертвых, панталыка. «Точки зрения», выпав из плоскости панталыка, поплыли мимо глаз вереницами «зрительных точек». А там — спицами откружили дни, и нелепый смешной панталык опять под ногами. Самый смысл этого глупого слова, сунувшегося мне под карандаш, пресловутого панталыка , мне не слишком ясен: может быть, от paviã [20] Всё ( греч .). и levnós [21] Белый ( греч .). . Если так, то, значит, сперва — сшибло с всефлегмия — после всосало назад в всефлегмие. И кто знает, может быть, циклы эпох оттого, что жизнь то из крови в флегму, то из флегмы в кровь; и опять сначала. И история вечно кружит то внутри горячих артерий, то медленно, капля за каплей, по холодным протокам лимфатических систем. Каждый вправе говорить за себя: и вот я, сидя здесь, внутри огромного, лимфатически холодного и осклизлого после, слежу кривой лёт гигантского бумеранга: сначала вперед — потом вверх — а там назад и вниз.

С каждым рассветом я подымаюсь со скамьи и, разминая затекшие ноги, иду, прорывая туман, вдоль рельс. Навстречу, лязгая железом о железо, движутся проснувшиеся трамваи. Они еще пусты: за заиндевелыми стеклами — голые спины скамей. Я останавливаюсь у доски с зелеными огнями и пропускаю череду грохочущих, проплывающих мимо меня из тумана в туман пустот. И железные пустые короба, остановленные зелеными знаками, дрогнув кузовом, круто обрывают бег. Проходит секунда-другая: можно подумать, что кто-то садится и высаживается из одетых в стекло коробов. Но звякает звонок, и закованная в сталь пустота, высадив и приняв пустоту, снова укатывает в сумеречное предутрие.

Понемногу то за тем, то за этим трущимся о мглу стеклом возникают сутулящиеся, зябкие контуры. Но это уже не мое . И, отвернувшись, я ухожу сквозь редеющий туман навстречу новому длинному голодному дню.

О людях, которых столица судит в своих судах и присуждает к отлучению от себя, к высылке за черту, говорят: приговорен к «минус 1». Мне никто не объявлял приговора: 0–1. Я все еще среди пестрот и шумов столицы. Но вместе с тем мною твердо и до конца понято: я выслан навсегда и безвозвратно из всех вещей, из всех радостей и из всех правд; и хотя иду, смотрю и слышу рядом с другими, вселенными в город — знаю: они — в Москве, я — в минус-Москве . Мне позволены только тени от вещей; вещи вне моих касаний; монеты, перекатывающиеся из пальцев в пальцы, мне отдают лишь свой тонкий и острый звон; мне разрешены встречи и беседы лишь с пустотой, которую осторожно, звякая звонками сквозь мглу, всаживают и высаживают утренние трамваи; все затоптанные людьми пороги для меня непереступаемы, и все, что за ними, для меня почти трансцендент-но.

Я могу лишь, прижавшись к стене у вечереющего перекрестка, наблюдать, как кто-то, многое множество всяких кто-то включают и выключают свет за окнами, задергивают и вздергивают шторы; я могу наблюдать, как новые и новые кто-то, толкая пружины подъездных дверей, выходят и входят: их ждут за занавесами театров, за занавесами кроватей.