Юрий Нагибин - Страницы жизни Трубникова [Повесть]

— Вот чертова баба!

— Егор Афанасьевич, — помолчав, просительно сказал Маркушев. — Может, все-таки разрешите сегодня сыграть?

— Эк тебя размывает! Уберем сено — гуляйте на здоровье.

— Так ведь у брата отпуск кончается! Хошь не хошь, а ему завтра выезжать. Урал все-таки…

— Не время сейчас, Паша. Ну кто, скажи, в разгар уборочной свадьбы играет?

— Да мы по-тихому, Егор Афанасьевич, водки все равно не достать. Так, с портвейчком…

— Знаю я ваш портвейчок! Завтра не добудишься!

— А если мы сегодня все подчистую добьем?

Трубников развел руками.

— Тогда что же… Я первый приду поздравить.

Павел счастливо вспыхнул.

— Ох, и обрадуется мой старшой! Очень ему хотелось на моей свадьбе погулять.

— Только помни, Паша: стог — шесть обхватов. Сенца для покрытия подкосили?

— Подкосили, Егор Афанасьич!

В заношенном жакете, по брови повязанная платком, подошла Мотя, на плече старые, с кривыми зубьями, грабли.

— Запозднились! — сказала она деловито, даже осуждающе. — А ну, ходи веселей, бригадир!

Трубников проводил их по деревне, затем свернул к дому Семена.

С того раза, как Семен выгнал его, Трубников не переступал порога его дома. Тут было по-прежнему тесно, грязно, душно. Доня рогачом передвигала чугунки в печи, на лицо ее падал красный отсвет. Ребят в избе не было, только близнята покачивались в зыбке. Увидев Трубникова, Доня выпрямилась, ее красное от печи лицо вспыхнуло еще жарче.

— Зачем пришел? Семен в поле…

— Знаю. Все в поле, кроме тебя. Приглашения ждешь?

— Чего надумал! У меня груднята.

— Не у тебя одной. Другие в поле малышей берут, а то старушку для присмотра ставят.

— Ну, а у меня присматривать некому.

— Я присмотрю.

Рогач замер в руках Дони.

— Ты?.. Ты?.. — задохнулась она, приподняв рогач.

— А что? — Трубников впился ей в глаза. — В поле я не гожусь, я и драться-то могу только одной рукой. А ты вон как ловко рогач держишь, будто вилы. Ну, хватит торговаться, давай быстро во вторую бригаду!

— А ребят я должна покормить? — В крикливом ее тоне трещинкой пробилась покорность.

Доня взяла на руки одного из близнецов, вывалила из кофты большую белую грудь с лиловым соском и сунула младенцу, Трубников отошел к окну. Деревня казалась вымершей. Даже ребятишки убежали на сеноуборку. Чистое голубое небо, без единого пятнышка, подернулось по горизонту дымной наволочью, которую Трубников принял было за тучу. Но нет, то не туча, сизоватая пелена лишена очертаний, неприметно, сливается с голубизной. Он услышал чавкающий звук. Насытившийся младенец отвалился от груди, пришла очередь кормиться его брату. Наконец Доня сказала:

— Ну, ладно, пошла…

Трубников повернулся, Доня с открытой грудью повязывала платок.

— Застегнулась бы!

— А ты не мужик, ты нянька, Чего тебя стесняться?

— Эк убила! — усмехнулся Трубников. — Да я хоть чертом буду, только работайте!

— Хорошую ролю выбрал — за писунами глядеть. — Донины пальцы бегло перебирали пуговицы кофты. — Сказать кому — не поверят.

Доня громко хлопнула дверью, заглянула в окно, Трубников сидел на табурете возле зыбки и тихонько покачивал ее. Лицо у него было серьезное и тихое. «Что он за человек такой?» — подумала Доня со странной печалью…

Вернувшись в обеденный перерыв, она застала Трубникова на том же месте. Качалась, поскрипывала зыбка, малыши сладко спали.

— Хорошие колхозники, выдержанные, — кивнул на них Трубников и мимо шарахнувшегося прочь Семена вышел из дома.

Во второй половине дня Трубников ездил в МТС, а по дороге оттуда завернул в бригаду Маркушева. Работа тут спорилась. Ребятишки верхом на лошадях подтягивали волокушами копны к строящимся стогам. Молодые мужики и бабы, стоя в круг, подавали сено вилами на стог, а те, что постарше и поопытней, уминали, утаптывали его, подбивали с боков. Приплясывая на высокой горе почти сметанного стога и ловко принимая новые охапки, егерь Пучков, сильно пожилой, но жильный, крепкий, с зелеными кошачьими глазами, гордясь своей умелостью и хваткой, крикнул Трубникову:

— Эй, Афанасьич, велел бы пива привезть, дюже жарко!

— Высотникам хмельного не положено, — отозвался Трубников. — Сковырнешься — отвечай за тебя.

— Не бойсь! А сковырнусь, бабоньки в подол поймают, — кривлялся Пучков.

Подошел Павел Маркушев, потный, радостный.

— Даем, Егор Афанасьич!

— Вижу. Точно шесть обхватов?

— Проверьте… — сказал Маркушев и мучительно покраснел.

Но Трубников понял смущение бригадира, лишь когда шагнул к стогу, вскинув левую руку и обрубок правой.

— Ну, моих тут поболе десятка будет! — Он засмеялся и, не желая длить смущения бригадира, пошел к тарантасу.

Неверное движение, как и всегда, обернулось болью. Ощущение было такое, будто он погрузил несуществующие пальцы в ости клевера, а они оказались иголками. И эти иголки не просто кололись, они впивались под ногти.

— Домой! — коротко бросил он вознице.

На этот раз боль долго не отпускала его. Трубников лег на лавку, накрывшись шинелью и считая до тысячи, чтобы уснуть и заспать боль, потом пытался читать, наконец сказал себе: это не пройдет никогда, приучайся жить с иголками под ногтями, бывает хуже. И почти сразу боль стихла.

К исходу дня стало нещадно парить. Трубников с тревогой поглядывал на небо. Оно было все таким же чистым, голубым, лишь на западе, по горизонту, дымная пелена уплотнилась, погустела и обрела смутные очертания не дождевой, а пыльной тучи. В вышине подул ветер, частыми, сильными порывами, напрягая кроны деревьев, щелкая листвой, ероша соломенные крыши. Затем спустившись, он натянул траву и погнал по улице высокие золотистые столбы пыли. Даль заворчала громом. Ветер внезапно стих. Улеглась пыль, распрямилась трава, недвижно повисли листья. Но тишина эта была ненадежной и давящей, как тишина перед атакой. Трубников распахнул окно и далеко высунулся наружу. Тяжелая пыльная туча на западе, озаренная приближающимся к ней солнцем, стала глухо-пепельно-оранжевой, а справа и слева от нее обрисовались желтоватым обводьем почти такие же голубые, как чистое небо, но без блеска, тусклые грозовые тучи, по ним бледно проскальзывали сполохи. Трубников с досадой захлопнул окно, «Сволочь гроза, хоть бы сутки повременила!»

Напротив, через улицу, пестрые курицы скотницы Прасковьи свирепо расклевывали какую-то кишку. И вдруг они разом, бросив кишку, повернулись в одну сторону, хвосты растопырило ветром, и куры дружно метнулись к воротам и поочередно юркнули в лаз. Сильный низовой ветер уложил траву и вновь заклубил пыль. В избу пахнуло холодом. Посмеркалось, трава налилась тяжелой яркой металлической синью.

Хлопнула в сенях дверь, Трубникову подумалось — от ветра, но то был Маркушев, бригадир. Глаза его красны, как у кролика, от ветра и сенной трухи.