Юрий Нагибин - Страницы жизни Трубникова [Повесть]

Когда же пришло запоздалое распоряжение о начале уборочной, Трубников уже был с хлебом. Он раздобыл где-то старую, поломанную молотилку, отремонтировал ее и кончил обмолот, когда другие колхозы лишь приступали к жатве. Он рассчитался с государством, сдал хлеб сверх плана, сколько решили колхозники, засыпал семенной фонд, расплатился с МТС за весенние работы, все остальное зерно роздал на трудодни. Когда в районе хватились, было уже поздно. Конечно, и с трубниковским хлебом район все равно не мог выполнить план, слишком уж велик был недобор зерновых из-за засухи, но «средние цифры» не выглядели бы так плачевно.

Трубников и не думал каяться в своем самоуправстве. Оказывается, многие слова наполнены для разных людей разным содержанием. Хотя бы слово «государство», которое он, Раменков, столько раз произносил публично с должной значительностью и отвлеченным благоговением, для Трубникова наделено совсем иным, интимным, осязаемым, телесным смыслом. Он считает государством и своих бригадиров: Игната Захарыча, Павла Маркушева, скотницу Прасковью, пастуха дедушку Шурика, кучера Алешку и любого рядового колхозника. И он решительно не может и не хочет понять, почему люди, работающие по десять часов в сутки, не должны ничего получать за свой труд. И странно, те высокие и незыблемые понятия, в которых Раменков не посмел бы усомниться даже наедине с самим собой, мгновенно обесценивались прямой и грубой формулой Трубникова: колхозники должны жрать. Он снисходил и до более подробных объяснений: рабоче-крестьянское государство не может быть заинтересовано в том, чтобы содрать с колхозника последние штаны. А если так получается, то в этом виноваты бездарные, неумелые руководители. Кто-то услужливо довел речи Трубникова до ушей обкомовского начальства, и первому секретарю райкома Клягину было предложено одернуть зарвавшегося председателя.

Раменков присутствовал при этом разговоре. Клягин, всегда чуть робевший перед Трубниковым, в конце концов дал вывести себя из терпения.

— Демагогию разводишь, товарищ Трубников, — сказал он. — «Народ, народ!»… А ведь народ не больно тобой доволен. — Он выдвинул ящик стола и достал оттуда пачку писем, перетянутых резинкой. — Видишь, сколько на тебя заявлений? И груб ты и невыдержан, нарушаешь колхозный устав, самоуправствуешь…

Тут Трубников сделал быстрое движение, будто хотел схватить пачку, но Клягин накрыл ее ладонью. Секунду-две они жестко глядели друг другу в глаза.

— Заявлений много, — глухо проговорил Трубников, — только, может, все они одной рукой писаны.

— Одной не одной, а мы обязаны разобраться. — Скулы Клягина порозовели. — И вообще, товарищ Трубников, мы тебя назначили, мы тебя и… — Язык не повернулся сказать «снимем».

И странно, Трубников, который за словом в карман не лезет, притих, будто ушел в себя, и каким-то новым, задумчивым и кротким голосом сказал:

— Верно, назначили. Разве то выборы были? Люди и не знали, за кого голосуют. Так, на веру руки подняли. А теперь знают. — Трубников кивком головы показал на стопку доносов. — Ошибаться может каждый, только народ не ошибается. Завтра устроим перевыборы. — Он поднялся, худой, костистый, хмурый, нахлобучил мятую соломенную шляпу и вышел из кабинета.

Клягин растерялся. Лишиться Трубникова вовсе не входило в намерения обкома. Остаток дня прошел в бесплодных телефонных переговорах с «Зарей». Инвалид второй группы, пенсионер Трубников был недосягаем ни для требований, ни для скрытых и явных угроз. Он наотрез отказался хотя бы перенести собрание, чтобы райком мог подыскать кандидатуру на его место. «Нам варяги не нужны, — сказал он, — колхозники могут выбрать председателя из своей среды». И на другой день Раменков попутным грузовиком мчался в Коньково…

Раменков удобнее раскинулся на сиденье. Всего лишь несколько часов назад мелькали перед ним те же березовые перелески, те же поля, те же мочажины с зеленой осокой и смуглым камышом, а кажется, что минул век, и сам он стал другим, и все вокруг стало другим: светлым, по-новому родным.

Томительное и смущенное чувство, владевшее им по дороге в Коньково, стало нестерпимым, когда грузовик, распугивая гусей и кур, покатил по деревенской улице. Трудно было поверить, что это то самое Коньково, куда Раменков приезжал полгода назад. Деревня почти отстроилась, весело желтела свежим тесом, краснела, синела молодой окраской железных крыш…

А потом было собрание в новом здании правления, в пахнущем смолой зальце, с лавками, стоящими рядами, с большим столом президиума, крытым новым кумачом, на столе графин и граненый стакан — все чин чином. Раменков невольно улыбнулся милому стеклянному лицу графина, единственно понятному лицу в этом зальце. Трубников, как всегда, был замкнут, хмуро задумчив, а собрание — необычайно для колхозной толпы молчаливо, нешумно, выжидательно-настороженно.

И был чисто трубниковский бред, который именовался отчетом.

— Мой отчет, — сказал председатель, жестко глядя в зал своими острыми синеватыми глазами, — у нас в хлевах…

И он дважды звонко хлопнул ладонью по столу.

Раменков лишь по смешку колхозников догадался, что Трубников воспроизвел смачный шлеп коровьего блина.

— Мой отчет, — продолжал председатель, — у нас в закромах… До новины хлеба хватит?

— Хватит!.. Дотянем!.. — разноголосьем отозвалось собрание.

— Добро! Первую заповедь колхоз выполнил, долгов не имеет. Все остальное — на иконах! — Трубников махнул рукой в обвод стен, увешанных слева цифрами выполнения плана, справа — обязательствами. — А теперь приступим к перевыборам.

Собрание зашумело, но Трубников поднял руку, и шум затих.

— Слово имеет инструктор райкома партии товарищ Раменков!

А у Раменкова язык присох к гортани. И, видно, сжалившись над ним, Трубников сам сказал собранию о заявлениях, поступивших на него в райком. Раменкову осталось только подтвердить слова председателя, причем он деликатно назвал доносы «сигналами».

— Никто сигналов не подавал! — послышалось из зальца.

— Не нужны нам перевыборы!

— Хотим Трубникова!

— Мы к Егору Афанасьевичу претензией не имеем! — вскочив с места, крикнула знакомая Раменкову старая скотница Прасковья.

— Неужто? — холодно сказал Трубников. — Я человек грубый, жесткий, самоуправный…

— Да мы не в обиде! — крикнул кто-то в задних рядах.

— Не в обиде?! — Трубников впился в зал своими глазами-буравчиками. — А я так в обиде! Плохо работаете, мало, при такой работе сроду в люди не выйти!

— Так говори прямо, чего надо! — раздался свежий, молодой мужской голос, и Раменков, подняв глаза, отыскал его обладателя, бригадира Павла Маркушева, которого Трубников жестоко опозорил на свадьбе. — Не тяни резину, батька!