Алешко Антон - Над нами миллион высоты

— Если б мы всё могли предвидеть...

— А жили ведь... — далеким воспоминанием прозвучал голос Кудлача. — Ну не странно ли: подниматься над аэродромом на пятнадцать тысяч и больше, а что происходило под самым носом — не видел. Ослеп, что ли...

— А может, механик приврал? — осторожно усомнился Смирин.

Кудлач поднял голову:

— Ему — верю...

— Что ж тогда он сразу не сказал?

— Это можно понять. Подчиненный, солдат. Скажи командиру, а потом у него же служить. Тут есть логика. — Кудлач что-то поискал в карманах.— Вот дал маху! Письмо на столе оставил...— Капитан еще больше смеялся и словно самому себе сказал: — Строить семью нелегко. Тут талант нужен, Жизнь прожить — но в полет сходить...

Смирин сильнее сжал локоть Кудлача: в словах капитана ему послышались собственные мысли. Обнадеживающе сказал:

— Все будет хорошо.

Кудлач оживился, высвободил руку.

— До свиданья, доктор! — И свернул в темноту сквера.

Смирин пошел дальше, сочувственно размышляя: "Пре­красный человек, отличный летчик, а вот же..."

Немного успокоившись, Смирин заметил, что окно его коллеги и приятеля из соседнего полка, Сергея Максимовича Лущицкого, светится. Не спит полковой врач.

Смирин подошел к окну, легонько постучал по стеклу. Занавеска отодвинулась. Лущицкий узнал Смирина, пригласил.

— Николай Иванович, рад тебе, дружище, — радостно проговорил они пошел открывать. На темном крыльце подхватил Смирина под руку и повел в комнату. Заметив, что Смирин ступает на цыпочках, сказал: — Смело иди. Жонка третий сон досматривает. А я с книжкой сижу. - Придвинул стул.— Извини, что я все говорю и говорю. Мо­жет, у тебя что срочное?

— Шел по улице и вижу — ты не спишь. Как не постучаться?

— Молодчина, мимо не проходишь. Есть будешь?

— Нет.— Смирин разделся, набросил шинель на пле­чи, потер руки.— Знобит что-то...

Лущицкий, ничего не сказав, вышел. Принес из кухни две рюмки и квадратную зеленую бутылку, потом — тарел­ки с салом, хлебом и вилки.

— Я живу на земле, чтобы помогать страждущим. Че­ловек замерз, дрожит — значит более. Бери-ка...

— Сергей Максимович, не надо,— взмолился Смирин.

— Аqua vita. Не я, а Бахус выдумал это снадобье, эту воду жизни.— Лущицкий поднял рюмку.— Пусть никогда не мерзнут полковые врачи!

— За это — можно...

Выпили по одной, а там и по второй рюмке. В комнате стало тепло и уютно. Смирин притих, внимательно поглядывал на плотную фигуру хозяина.

Лущицкий встряхнул бутылку:

— Еще?

— Хватит.

Сергей Максимович неохотно собрал посуду, понес на кухню. Тотчас возвратился, огладил ладонью круглую, как брюква, голову, усмехнулся:

— Если скажу, что задумал,— не поверишь. Обнару­жилось, как говорится, locus minoris resistentie, сиречь слабое место. В адъюнктуру готовлюсь.

Смирин встал, бросил шинель на спинку стула.

— Это же хорошо!

— Только между нами. Не дай бог, дойдет до Сорочина, что хочу на учебу...— Лущицкий покачал головам. — Жизни мне не будет...

— От него чего хочешь можно ждать...

Снова присели к столу. Говорили о службе, о работе полкового врача, на которой не знаешь свободной минуты; бранили Сорочина — нет того чтобы помог, знай всячески мешает.

— Еще ни один полковой врач не схватил, что называется, звезды с неба. Нашего брата гнетет к земле будничность. Надо рваться в высоту. — Лущицкий показал по книге, сколько он проштудировал, где остановился.— Думаю в академии заняться авиационной медициной. Специально. Может, своей работой помогу полковым врачам. Как полагаешь?

— Я не только полагаю — пишу уже.

Лущицкий так и подался к Смирину:

— Правда?

— Больше трех лет работаю, а конец только-только маячит.

— Тема?

— Изложу выводы, поставлю точку и дам тебе почитать.

Лущицкий пожал Смирину руку:

— За союз науки с практикой. Признаюсь, давно ду­мал, что ты обязательно должен писать. Даже женке сказал, а она смеется...

Смирин поделился новостью:

— Знаешь, Сергей Максимович, сегодня в батальон Королева приехал новый старший врач, некто Ахтан. Посидели с ним, и он столько наговорил, что голова прямо гудит...

— Кто он?

— Капитан. Служил в танковой части. Но не в этом дело...— Смирин потер лоб, будто у кого наболела голова, и нахмурился. — Этот Ахтан выбил меня из колеи. Знаю, что неправда, что это невозможно, а на душе кошки скре­бут. Он когда-то служил в Климе и говорит, что у них в медпункте работала врач Смирина. Спрашивал, не род­ня ли...

— А что ты думаешь! Фотографии жены у тебя нет?

— Нету.— Смирин уронил голову, прикрыл глаза.— Представь себе июнь, узкую дорогу в жите. Оно пенится на ветру, ходит зелеными волнами. Алеся стоит посреди этого моря, вглядывается вдаль. Пряди волос тоже волна­ми... Она смотрит, а на лице тихая задумчивость человека,собравшегося в дорогу...— Смирин помолчал, словно боялся спугнуть видение,— Никогда не забуду ее,— выдохнул наконец.

Лущицкий взял товарища под руку.

— Что еще он говорил?

Смирин покачал головой, прошелся по комнате.

— Не может моей жены там быть...

— Где она работала до войны?

— Три месяца на участке. Фельдшер...

Лущицкий задумался.

— Говорят: чужую беду руками разведу. А тут во подступись...

— Видел человек, как ее расстреляли... С сыном.., На стрельбище военного городка...

Лущицкий что-то припомнил, заговорил:

— Моего командира в декабре сорок четвертого сбила зенитка. Ведомый видел, как это было. У него на глазах самолет упал возле приметного леска и загорелся. Вокруг ни души. Прилетел домой, рассказал. На то место вылетела эскадрилья, за нею другая. Все обшарили на бреющем, проштурмовали лес — никого не нашли. Решили, что он был ранен, не смог оставить самолета и сгорел. Вы­строился полк, почтил молчанием память командира. Со­общили домой, отослали его вещи. А в начале июня сорок пятого на аэродром Хайлигенбайль прилетает командир дивизии с моим командиром полка. Сухой, как щепка, только что из лагеря смерти...

Смирин достал из кармана пачку бумаг с печатями.

— Нет города в Советском Союзе, куда бы я не писал. Ответ один — не проживает! — Он положил бумаги на стол.

— В Клим писал?

— Коль Москва ответила — нет, куда уж... Что там за город Клим? Не верю я...

— Родня у нее есть?

— Когда наступали на Вильнюс, я стал было писать ее отцу. На четвертое письмо — это уже в Восточной Пруссии — ответил председатель сельсовета. Сообщил: моего тестя в сорок третьем году убили каратели. Кончи­лась война. В июле мы вернулись из Германии и обосно­вались в К... Я собирался поступать в академию. Перед отъездом заглянул на родину Алеси. Шел пешком через лес. Подхожу, стал глядеть: где же деревня Борки? Только старая груша на бывшей околице, а дальше — размытые дождями печи да трубы. Вышел на улицу и едва отыскал третью хату по правой стороне. Раздвинул лопухи, а там в куче глины несколько разбитых зеленых изразцов. У тестя была зеленая голландка. Рядом то, что осталось от сада, где мы когда-то сидели с Алесей. На меже — здоровенный валун. Посидел на нем малость и в дорогу, На опушке леса встретил человека. Спрашиваю: