Юрий Герман - Я отвечаю за все

— Твоя хирургия — наука столяров! — кричал он мне.

— Плотников! — грубила я в ответ.

— В твоей хирургии все антинаучно, — злился он. — Скальпель и щипцы — вот ваше оружие. Наркоз вы льете на тряпку. „Бархатные руки“ у вас — комплимент из высших. Не сманивай меня. Я знаю, что делать.

— Техникой оснастит нашу науку ваше поколение, — говорила я. — Ты! Твои сверстники. Наша медицина сейчас уже на вокзале. Вот-вот подойдет поезд. Поезд двинется…

Вагаршак фырчал:

— Совершенно верно. Именно так! Ты даже не можешь додуматься до самолета. В телегах едет ваша медицина. Не мешай мне заниматься…

Но я мешала. Я сердила даже его отца, который, в общем, не умел сердиться. Он говорил мне:

— Ты стараешься женить его на нелюбимой девице. Не выйдет.

— Стерпится — слюбится, — отвечала я. — Он талантлив, как бог, твой лопоухий Вагаршак. И я не отдам этот талант.

Володечка, по ночам я, известная Вам Ашхен Ованесовна, — не смейтесь, пожалуйста, — не спала от ревности, от припадков ревности! Этот гадкий утенок начал-таки конструировать какую-то там летательную машину. Конечно, он изобретал ножик, чтобы резать хлеб, но он уходил от меня.

Вот в те самые дни я приволокла его в больницу. Оперировали ребенка…

Фу, больше не могу. Сейчас меня станут колоть. Вы написали мне, что дочка Ваша растет и умнеет. Рожайте, рожайте больше детей, это нужно самому себе, когда начинаешь „загибаться“, как говорили наши матросы в медсанбате. Вот у меня есть Вагаршак, и мне не то чтобы вовсе не страшно, а как-то полегче. А если бы его не было? Сейчас он явится и сделает непроницаемую рожицу опытного, все повидавшего доктора.

Здравствуйте, товарищ Устименко, доброе утро. Ночью я чуть-чуть не отбыла в дальние края. В общем, я там нынче побывала. И знаете, Володечка, ничего особенного. Черно, тихо, пусто и неинтересно. А вернулась и устроила им такой переполох, что сейчас они собрали чрезвычайную летучку. Оказалось, что, покуда они крутились вокруг меня, в гинекологии произошло ЧП, и довольно безобразное.

Ладно, а то не успею про дела личные.

Итак, первая операция, на которой мой мальчик убедился в том, как еще много можно всего придумать. Вы бы видели потом это разгоряченное лицо. И все-таки он поступил в Политехнический…

Теперь самое трудное: в ноябре 1937 года под праздник явились три человека и арестовали и отца, и мать Вагаршака. Они арестовали этих двух самых лучших людей и расстреляли. Мы остались вдвоем с моим мальчиком. Его исключили из института, меня — из партии. Я не отмежевалась, он тоже. Меня выгнали с работы. Мальчик пошел в грузчики. Он кормил меня. А я скрывала от него, что отец и мать расстреляны. Ах, как трудно, как невозможно даже сейчас, когда миновало столько времени, про это писать. Мне сказали тогда, объяснили, что гражданин Саинян „продался“ какой-то там разведке за 5000 долларов. И „вовлек“ в преступную деятельность свою жену…

Ну вот: я не могла сказать мальчику, потому что я хотела, чтобы он был коммунистом, как его отец. Я знала и знаю, Володя, что какие бы беды на нас ни обрушились, — мы коммунисты и коммунистами умрем. Я была дружна с прекрасными людьми, и они все были коммунистами. В самые трудные дни моей жизни мне помогали коммунисты. Мы ошибались и не понимали, мы путали и не знали, кого винить, но я не могла, чтобы мой мальчик возненавидел то, ради чего и чем жили его отец и мать, ради чего погиб на царской каторге его дед, возненавидел то, что было главным в моей жизни. И студенткой, и врачом, и просто среднеинтеллигентным человеком я не могла не понимать, что такое социальное устройство жизни в нашей медицинской работе и почему именно мы, советские медики, провозгласили медицину предупредительную как медицину будущего. Это мы открыли, что в нынешнем обществе нет индивидуального здоровья вне общественного. Это мы восстали против той медицины, которая сделалась торговлей роскошью. Это мы, Володечка, объявили земному шару, что их врачи с поддужными фармацевтами, или наоборот, торгуют хлебом по цене бриллиантов. Нераздельность здоровья и экономического благополучия — то, на чем мы стоим и не можем иначе. Да, мы слуги народные, а не захребетники в гриме добряков, да, мы не холуи благотворительности миллионеров, мы поборники справедливой гигиены в размахе государственной организации здравоохранения, и эту нашу способность к государственной, всенародной организации мы доказали в войне нашей санитарной службой, лучше которой не знало человечество…

Немножко отдохну.

Если хотите, отнеситесь к этому как к завещанию старухи Оганян. Если я не могу завещать Вам парочку вилл и хорошенькую ренту, то кое-какие мои соображения когда-нибудь на досуге перечитайте с Вагаршаком — может быть, они вам пригодятся. Да и не мои только это соображения, это соображения эпохи, в которой рождалось новое общество.

Еще несколько слов в завещании, если уж считать эту страницу таковым. Володечка! Учите Вагаршака тому, чтобы он был в своей научной деятельности всегда совершенно безжалостным к собственному тщеславию, как и вообще к человеческому тщеславию. Понимаете? Тщеславие в работе — это гадость и грязь. И пусть будет врачом, прежде всего врачом…

Ох, устала, устала старуха Оганян, устала, трудно…

Так много еще нужно Вам написать, а сил нету.

Мне тяжело было в войну, Володечка. Я не имела права плохо работать. А Вагаршака все время мучили. Мучили, несмотря на слова о том, что „сын за отца не отвечает“. Мучили, потому что он отвечал и не желал не отвечать.

Я билась с мальчиком за него самого. Я билась в письмах и не знала покоя. Он как бы ускользал от меня, а я боялась только одного: я боялась, что он уйдет в нравственное подполье, что он потеряет свою Советскую власть, ну, а наше общество лишится талантливого человека. Не говоря уже о том, чего лишусь я, как стану доживать.

Но и тут нашлись коммунисты, которые все поняли и помогли ему обрести самого себя в ту пору. Помните нашего командующего? Я пошла к нему, а он вызвал одного знаменитого подводника, который сидел перед войной, и рассказал ему про Вагаршака. Подводник уезжал в отпуск туда, где учился Вагаршак, там была семья этого человека. Командующий попросил:

— Пожалуйста, Николай Тимофеевич, помогите юноше. У вас есть дарование привлекать и открывать сердца. Мы вот с военврачом вас убедительно просим.

— А что я должен сделать? — осведомился подводник.

— У каждого солдата есть свой маневр, — усмехнулся командующий. — Не мне вас учить.

Подводнику понравился Вагаршак. А Вагаршаку — подводник. Подводник со своей новой красивой Звездой на груди и при орденах пришел к Вагаршаку в институт на вечер и сидел с ним, обняв его за плечо. Потом отдельно он наведался к декану, погодя — к секретарю их парторганизации. Он умел быть въедливым, скандальным, обаятельным, а уж как он умел пугать!