Юрий Герман - Я отвечаю за все

— Про что же она? — поинтересовался Родион Мефодиевич.

— Еще неизвестно, — со смешком ответил Цветков. — Но, по слухам, на кое-какие мысли наводит. Вот супруга эти мысли мне перескажет, и буду я в курсе, как истинно гармонический человек…

И распорядился:

— Лидия, сумочка к этому платью светла, возьми ту, что я из Бухареста привез, с лилиями…

— Видите, — покосилась на мужа Лидия Александровна. — Можно предположить, и вправду любящий муж…

— А разве я не любящий?

— Любящий, любящий, — торопливо согласилась она и поцеловала его в висок. — Любящий, только не злись, пожалуйста…

Степанов отвел взгляд, ему сделалось вдруг неловко. А Цветков уже говорил о том, что он вовсе не гармонический человек, каким его описывают, что случается ему быть себе противным до ненависти, что он устает, завирается, не понимает, какая сила влечет его вздыматься кверху…

— Костя, перестал бы ты, — попросила Лидия Александровна.

— И это нельзя? — сердито удивился он.

Родион Мефодиевич заметил, что Цветков начал быстро и безудержно пьянеть.

— Существуют холуи и лакеи в нравственном смысле, — стукнул он кулаком об стол. — В так называемой науке люди моего склада…

— Константин! — резко, уже в дверях сказала супруга Цветкова.

— Опаздываешь! — пригрозил он.

Но разговор резко прервал:

— А Устименко ваш — болван! Я его сюда звал. Нам такие мальчики позарез необходимы. Гармонические истинно, а не из хитрых соображений…

Он налил себе коньяку в стакан и, долив замороженным шампанским, жадно выпил.

— А разве из хитрых — возможно?

Цветков поклонился:

— К вашим услугам особь этого типа.

— Что-то не похоже! — вежливо произнес адмирал. — Зря вы это на себя.

— А вы меня совершенно не знаете, — странно усмехаясь, заявил Цветков. — Впрочем, это все детали. Что касается Устименки, то это экземпляр лебединой белизны. Он, если и оступится, то не ради себя, а впрочем, вряд ли и оступится. Но в сторону не свернет. Я перед ним, с его точки зрения, повинен, со своей, кстати, — нисколько, просто подобрал то, что плохо лежало…

— Потерял он чего? — спросил адмирал.

— То есть? — не понял Цветков.

— Да то, что вы подобрали?

Константин Георгиевич долго, не сморгнув, смотрел на Степанова, потом налил ему и себе, поднял рюмку и произнес серьезно:

— За таких товарищей, как вы!

— Это почему же, как я?

— Неважно почему. Хотя бы потому, что такие товарищи никогда не подберут то, что плохо лежит…

— Да если кто потерял? — со своей тупой наивностью повторил Степанов. — Подбери да снеси в стол находок.

На Цветкова вдруг напал припадок неудержимого хохота. Отсмеявшись и даже заразив своей смешливостью Родиона Мефодиевича, он вновь провозгласил серьезно:

— За праведников. Как это ни странно, но именно без них жизнь пресна. Не находите?

Степанов этого не находил, потому что был атеистом.

Выпив свою ледяную смесь, Цветков долго молчал, потом сказал со вздохом:

— Хорошо с вами пьется. Отчего так? А Устименко хоть пьет?

— Отчего в компании не выпить? — ответил адмирал. — Если праздник или товарищи собрались…

И, насупившись, добавил:

— А я, в порядке самокритики, могу сознаться: стал зашибать. Один стал пить. Нехорошо.

— Вас Устименко отмолит, — сказал Цветков. — Чем дольше живешь, Родион Мефодиевич, тем больше понимаешь, что жизнь проходит стороной и не хозяин ты ей, а она тобой командует, как ей захочется, как в башку взбредет, хоть ты и генерал, и профессор, и в различных умных советах заседаешь. А вот товарищ Устименко со всем его набором несчастий — командир в жизни. Что за чертовщина, а?

— Никакой он не командир, — чувствуя, что тоже пьянеет, возразил Степанов. — В отношении личной жизни не все у него сложилось.

— С Верунчиком-то? — быстро и неприязненно усмехнулся Цветков. — Та дама. Но и это ведь его не свернет. Из тех, что чем хуже — тем лучше.

— А может, как раз не лучше? — не согласился Степанов. — Личная жизнь — это большое дело. Если не задалась — человек вполсилы жизнь проживет, а задалась — и воробей соловьем защелкает.

— Думаете?

Красивые глаза Цветкова смотрели грустно; разливая кофе в большие тяжелые чашки, он говорил:

— Вы мне не верьте, что Владимир — болван. Это я из зависти. И еще потому, что знаю — он сильнее. Я поддался, а он нет. Вы не думайте, Родион Мефодиевич, что я пьян, я еще нынче буду пьян, это я только на пути к победе, на подступах, но я от него слышал о вас, и много слышал. А поговорить — ох как бывает надо. Но понимаете, даже в вагоне, в командировке — с товарищами, с помощниками, всюду не один. А так хочется: вы меня не знаете, я вас не знаю. Так вот — Владимир. У него дело ради дела. И это счастье. А есть люди, которые и поталантливее Владимира, а у них дело ради того, что оно дает. Ну, а что оно дает? Вот никто не может достать билет на сегодняшнюю премьеру, а моя жена из-за моего имени — может. Улавливаете? Но, спрашивается в итоге: а зачем?

— Зачем же?

— Ладно, замнем, — отпивая кофе, сказал Цветков. — Тут смешно только то, что все это начинаешь понимать, когда обратного хода нет. Сейчас выпьем наш кофе и перейдем к делу, а то я замечаю, что вы маетесь. А после вашего дела вернемся к моей жизни и обсудим ее. За коньячком, как сказано у ныне сурово критикуемого Достоевского.

— Кого, кого? — спросил Степанов.

— Неважно. Итак, дело.

Он поднялся, захлопнул дверь в переднюю и заговорил трезвым, спокойным, холодным голосом:

— Письмо Владимира я прочитал утром, когда приехал. Вашу супругу, Аглаю Петровну Устименко, я знал.

— Знали? — воскликнул Степанов. — Лично знали?

— Так точно. Имел честь знать в дни эвакуации Унчанска. Даже работал несколько суток под ее началом. Память у меня хорошая, в людях я разбираюсь и могу сказать — удивительнейшая женщина. На таких Советская власть держится. Но!

И он поднял палец кверху:

— Но это — мое личное мнение, которое в нынешние человеколюбивые времена я, разумеется, нигде, никогда и никому не скажу. Это мое, так сказать, секретное мнение. Да никто, кстати, в моих рассуждениях о качествах того или иного лица не нуждается. Однако же это мое секретное мнение и связанное с ним убеждение дает мне возможность по совести сделать все, чтобы узнать, что только смогу, об Аглае Петровне. А как я узнаю — это уж мое дело. Согласны?

— Согласен, — сказал Степанов.

— Значит, с этим вопросом все, — заключил Константин Георгиевич. — Вы можете уезжать в ваш Унчанск, чтобы не проедаться в Москве. Я напишу.

Степанов ответил, что не уедет — так надежнее. Будет ждать. Цветков уже не слушал, принес гитару с бантом и запел великолепным, оперным баритоном — сильным, глубоким и ласково-печальным: