Юрий Герман - Я отвечаю за все

Здесь вдруг захохотал своим добрым, басовитым смехом адмирал Степанов. И Варвара фыркнула чуть попозже, еще с тех давних лет он помнил, как она, бывало, заходилась.

— Мы поминутно клянемся именем великого Павлова, — громко и горько сказал Устименко, — а как мы практически реализуем его грандиозное наследие? Как?

Разумеется, никто не ответил на его вопрос.

Тогда он резко изменил тему.

Теперь весь он засветился, как случалось с ним в молодости, и Варвара даже шею вытянула до боли, чтобы увидеть эти горячие глаза, эту вздернутую голову, этот юношеский румянец на худых щеках седеющего человека, немолодого, искалеченного войной и все-таки умеющего так внезапно и бешено увлекаться, что все те, кто слушал его, увидели то, что видел он, и поверили тому, что рассказывал он, хоть все это гораздо больше походило на сладкую сказочку, нежели на реальную больничную действительность.

Невесть что рассказывал он скептическому Щукину, захваченному его повествованием Саше Золотухину, сердитому Амираджиби, внимательно насупленному Зиновию Семеновичу, застывшей от волнения Ляле, раскрасневшейся и гордящейся и Устименкой и своим Саиняном Любе Габай, толстому, ни в бога ни в черта давно не верящему Зеленному, старому Лорье, который и витамины-то не признавал, не то что некоего киевского Бейлина, наивно-озадаченному Богословскому, Варваре, которая думала горячо и спокойно, слушая Устименку: «Он добьется! Уж он-то организует это все у себя! И не хуже, а, может быть, лучше, чем этот его нынешний бог — доктор Бейлин!»

По-разному слушали своего главврача обиженная и уязвленная Воловик и верный делатель-работяга Митяшин, старый, хлебнувший вреда от мечтаний австриец Гебейзен, медсестра Женя и не разучившаяся восторгаться Володей, всей душой преданная ему Нора, преданная, но понимающая, как нелегко добиться того, чего добился Бейлин. Но тем не менее все слушали, красиво выражаясь, как зачарованные, и никто, даже наибольшие циники-медники-злые-жестяники не сомневались в том, что этот железнолобый Устименко добьется своего. Он несомненно добьется, он никогда не отступает, если уж говорит, то обязательно делает, — так думали и водники, и оскорбленная Воловик, так думали железнодорожники и испуганная размахом грядущих работ Катенька Закадычная, и все они, слушая, комбинировали комбинации, которые бы помогли им не впрячься в уготованную этим одержимым упряжку, им — сырым натурам, комбинировали зигзаги, которыми можно было улепетнуть от бешеного устименковского натиска, складывали в уме колкие фразы и ссылки на трудности, которые спасли бы их от угрозы лишних и тяжких хлопот…

Он, несомненно, чувствовал все, что происходило в стане противников. Более того, он видел это, как ни старались они быть невидимками в своем молчаливом заговоре против него. Видел и потому теперь говорил только им, ища их рассеянные взгляды, яростно упираясь в них своими злыми зрачками, не давая ни в чем пощады и спуску их будущим возражениям, угадывая то, с чем они на него навалятся, предупреждая их речи, будущие стенания, охи и вздохи, заранее вышибая из них все те доводы, которыми они могли хоть в какой-то мере привлечь на свою сторону, допустим, Золотухина, спокойная сила которого ему была нужна — не для себя, разумеется, а для тебя, от коего он теперь никак не мог отступить.

И все-таки — он видел и это — они не сдавались. Не сдавались, ведомые Женькой, товарищем Степановым, Евгением Родионовичем, который, морща лоб, будто и впрямь роденовский Мыслитель, писал в книжечке свои остренькие вопросики. Устименко наперед знал: там все будет о деньгах — кто их даст и с чего это Владимир Афанасьевич так размахался за счет Советской власти? До того ли государству, истерзанному войной? Штатное расписание в ход будет пущено, бюджет, экономия. И Лорье писал быстро в тетрадочке, подчеркивал — старый эссеист, любил он загнать под ноготь ближнему своему иголку, да так, чтобы услышать визг. Зеленной не писал, но уже определил для себя, как отзовется о бейлиновской больнице: показуха и прожектерство, — скажет он, а потом начнет снимать стружку послойно.

А Устименко все рассказывал и рассказывал: как сражаются за тишину у Бейлина, как расстелили там по коридорам дорожки и какие калошки сделали для стульев и табуреток, как шум приравнен к тяжкому служебному проступку и как привыкли и санитарки, и сестры, и врачи быть тихими всегда…

Рассказывал он об успехах лечебного сна, об однообразных раздражителях, об усыплении искусственным шумом дождя — шумом, который доктора не погнушались позаимствовать из театра.

— Все это — театр! — показал зубы Зеленной. — Спектаклики на псевдонаучной основе.

— Нисколько даже не спектаклики, — спокойно огрызнулся Устименко. — Вот у вас действительно спектаклики — перед приездом начальства новое белье больным и специальный обед…

— Я бы попросил! — задребезжал Зеленной, пугаясь присутствия Золотухина. — Я бы очень попросил…

— Не мешайте! — крикнула Габай. — У вас в кухне тараканы, а вы…

Пришлось всем отвлечься ненадолго, но Зеленной, несмотря на свой наступательный порыв, все же оказался пока что поверженным. И еще горячее, еще увлекательнее рассказал Устименко про то, как хирургические больные не знают точного дня своих операций: больного предупреждают, что оперировать его будут, но спеха никакого нет, пока что этого больного надобно подготовить к операции, ежедневно, скажем, вводить глюкозу. Эта самая процедура проделывается безболезненно в перевязочной рядом с операционной. А однажды больному вместо глюкозы вводят снотворное. В соседней же комнате все готово к операции. И вот больной узнает, что все позади, все кончилось, сейчас он обязан лишь поправляться…

— Тут действительно на козе не подъедешь! — загадочно, но уважительно выразился Богословский. — Работа назидательная! А с детьми как?

— Это я расскажу, Николай Евгеньевич, — с места воскликнул Вагаршак, — это я подробно расскажу!

А Устименко уже рассказывал о том, как макаровцы позволили больным иметь свое белье, свои пижамы, свои халаты, как приносят и няни, и сестры, и врачи в больницу цветы, как радуются больные аквариумам, как еще бедный киевский зоопарк подарил больнице зверей и птиц, которые живут в вольерах и клетках и развлекают своими сложными и смешными взаимоотношениями ходячих больных, как уничтожили макаровцы «лазаретную» белую окраску стен и как сам цвет лечит, восполняя собой недостаток солнца. И парк будет у макаровской больницы, рассказывал Устименко, большой парк: известно, что люди, живущие там, где растут ореховые рощи, не болеют туберкулезом — будут в парке произрастать орехи. Живая ветка багульника за сутки вдвое уменьшает количество микробов в комнате. Фитонциды сами выделяются в воздух, «витаминизируют» его здоровьем. Оздоровляющее действие клена, пихты, березы — все пойдет на пользу больным. Так как фитонцидная активность цветов не одинакова в течение суток, то искусные садоводы рассадят цветы так, чтобы вахта фитонцидов всегда бодрствовала, всегда стояла на страже здоровья. И об эстетотерапии — лечении красотой — заговорил было Устименко, но сказал немного — о многоцветном постоянно, даже зимой, пейзаже за окнами больницы, махнул рукой и, быстро улыбнувшись, словно позабыв, сколько врагов слушает его нынче, спросил: