Юрий Герман - Я отвечаю за все

— Этот мальчик, наверное, у нас останется, — сказал Штуб с полным ртом, — у него родители погибли.

Зося не ответила, задумалась.

— Ты против?

— Против чего?

— Ты не слышала, что я сказал?

Зося виновато вздохнула:

— Нет, Штубик, не слышала.

— А о чем ты думала?

— Об одной книжке. Там действие происходит на острове Мартинике.

— Мне бы ваши заботы, господин учитель, — сказал Штуб из старого анекдота. — Надо подумать о том, как мы устроим этого самого Крахмальникова.

— Где устроим?

Все началось с начала. Но только поподробнее. И о горькой судьбе Ильи Александровича Крахмальникова пришлось напомнить Зосе. Она выслушала мужа молча, крепко сжимая худенькие ладони возле бледной щеки. И о предполагаемой атмосфере в осиротевшей семье покойного «монстра» поговорил Штуб. А заключил словами о том, что мальчика, разумеется, можно направить в детский дом, но будет ли это справедливо, там ведь все-таки не то, что в семье…

— Мне это не нужно объяснять, — тихо сказала Зося.

И заговорила, сбиваясь и покусывая губы:

— Но только, Штубик, можешь ли ты лично выдержать… или ответить… не знаю, как это выразить… не сердись только, пожалуйста! Можешь ли ты сам взять на себя ответ… Ну, в общем, разве то, что происходит…

— А что происходит? — жестко и быстро спросил он.

— Ты серьезно меня спрашиваешь? Ты же сам говорил, что человечество начинается с человека. И ты сам…

— Я отвечаю за все, — перебил Зосю Штуб, — и кончим на этом, ладно? Отвечаю полностью и целиком. Что бы ни было и как бы ни было. Я…

Но она не дала ему договорить. Еще более побледнев, она перегнулась к нему через стол и заговорила тихо, но очень внятно, не путаясь больше и не сбиваясь, словно давно готовыми и решительными фразами:

— Штубик, Штубик, не обманывай и меня и себя. Тебе невыносимо трудно, ужасно, невозможно трудно. Ты думаешь, я ничего не понимаю и читаю только книжки из жизни острова Мартиники? А я все понимаю и все помню. Я помню даже, как ты вдруг прочитал из Пушкина: «Да брань смотрителей ночных, да визг, да звон оков». Я только думала, как Стива Облонский, что «образуется». Штубик, тебя нельзя узнать, ты даже почернел, ты там делаешь что-то такое, что нельзя делать, и теперь выдумал, что ты отвечаешь за все. Подожди, не перебивай меня, меня легко сбить, я же не умею говорить связно. Штубик, уйди на пенсию, или как это? Тебе же дадут инвалидность или по здоровью, я не знаю как, но мы бы уехали и все бы кончилось. Так же нельзя, пойми, ничего не «образовывается», а ты совсем измучен, доведен до предела…

— Дезертировать? — спросил он, не глядя на Зосю.

Она хотела ответить, но не успела. Терещенко привез мальчиков. Алеша Крахмальников, видимо плохо соображая, как был, в куртке и кепке с пуговкой, пошел в столовую. Оба штубовских пса прыгали возле Алика, он сказал Крахмальникову:

— Вот видишь, наши собаки. Для охоты они уже не годятся, поглупели и отсырели…

Алеша кивнул.

— Это мама, — сказал Алик, — а это отец. Папа, это Алеша Крахмальников.

Зося ушла в кухню готовить ужин мальчикам. Терещенко, осведомившись, какие будут распоряжения на утро, угнал машину в гараж. Алик и Алеша молча сидели у стола. Штуб заметил, что Крахмальников дрожит, откупорил бутылку портвейна и налил ребятам в стаканы.

— В честь чего? — удивился Алик.

— В честь переезда к нам твоего друга, — сухо сказал Штуб. — И чтобы вы согрелись.

Он сам тоже пригубил приторно сладкое вино.

У Крахмальникова, когда он поднес стакан к губам, стучали зубы.

— Быстро! — велел Штуб. — Залпом. Как лекарство. Что же касается дальнейшего, — так же сухо продолжал он, — то мы думаем, что тебе, Алексей, у нас будет недурно. Немного шумно иногда, но жить можно…

Мальчик молча смотрел на Штуба большими, покрасневшими от слез, замученными глазами. И Алик тоже смотрел на отца сквозь стекла очков, благоговея и заходясь от гордости. «Совсем! — думал он. — Совсем приглашает. Насовсем. Это надо же — иметь такого старика! Берет и приглашает, вот так, запросто — бери и живи!» И от гордости даже кровь бросилась Алику в щеки, а может быть, и не от гордости, а от портвейна…

— Девчонки у нас порядочные зануды, — сказал Алик, — но ты на них не обращай внимания. И Версаль с ними не надо разводить. По-строгому — пошла вон, и все! Потому что просто на шею садятся, особенно Тяпа…

Зося на большой сковороде принесла некую стряпню, которую она назвала «рагу». Алик накинул на узкие плечи своего товарища старый отцовский китель без погон и разлил по стаканам остатки портвейна. Штуб, поскрипывая сапогами, ушел в кабинет, разулся, сунул ноги в комнатные туфли, сильно растер виски ладонями и, несмотря на позднее время, позвонил Гнетову. Виктор сразу же снял трубку.

— Точно не в Москву они уехали? — спросил Август Янович.

— Я проверял, товарищ полковник, в Никольском отдыхают…

Штуб переставил телефон на тахту, лег, закурил и сказал:

— А потом? Ведь уедет, непременно уедет.

Гнетов молчал.

— Приговор Палию вынесли? — погодя спросил Штуб.

— Завтра.

— Ну ладно, завтра так завтра. А Сергей что делает? Не спит?

— Соловьев на Унче слушает, — усмехнулся Гнетов. — Еще не возвращался.

— Ну ладно, спи.

В передней что-то загрохотало, Штуб прислушался — это мальчики под руководством Зоси стаскивали с антресолей кровать для Алексея. И кошка шипела: псы, видимо, в общем шуме предприняли на нее атаку. Штуб открыл шкаф, достал белье, одеяло, постелил себе с присущей ему педантичностью и аккуратностью, разделся, закурил. А когда пришла Зося, он читал:

— Опять Пушкин? — спросила Зося, заглянув в книгу.

— Он.

— Почему ты всегда его читаешь?

— Потому что у него есть про то, что мне нужно, чтобы жить, — протирая очки, сказал Штуб. — Понятно?

— Например?

— Пожалуйста!

Он заложил дужки очков за уши, полистал томик и прочитал:

— Но дальше «взыскательный художник»? — сказала Зося. — Я-то помню. И вообще называется «Поэту». При чем здесь ты?

— При всем, дурачок, — сказал Штуб. — В том-то и дело, что у Пушкина все про всех.

— А ты отвечаешь за все?

— Пытаюсь. Но не так-то оно просто.

Вошел Алик — в трусах, с напряженным выражением лица. Мать и отец смотрели на него молча, ждали.

— Я никогда вам этого не забуду, — сказал маленький Штуб, изо всех сил стараясь говорить как можно «не по-девчоночьи». — Вам обоим — и тебе в частности, папа. И этот портвейн, и как вы незаметно…