Юрий Герман - Я отвечаю за все

— Привет, старик, — кричал Бор. Губин, — как ты там в больших начальниках? Не забурел еще? Помнишь школьных друзей, да еще опальных? Не злишься, что разбудил? Голос что-то у тебя скучный…

Устименке не сразу удалось понять, в чем провинился старый Соловейчик и какая связь между кино — самым массовым из искусств — и больничными халатами. А когда он наконец понял, то не испугался даже фамилии Ивана Григорьевича, кинематографического министра, и иных прочих фамилий, которые называл Губин.

— Ладно, — сказал он наконец, разобравшись, — скажи, Боря, доктору Соловейчику, что если он даст твоим жуликам хоть один халат, то я его, Григория Абрамовича, немедленно с работы сниму. Ты меня понял?

Борис громко захохотал, очень громко и ненатурально.

— А дружба? — закричал он. — А школьные годы? А молодость? Или дружба дружбой, а табачок врозь?

Владимир Афанасьевич длинно зевнул в телефонную трубку, разъединился с редакцией газеты и вызвал Раменское, больницу, главврача. Старик не спал, сразу же Устименко услышал его голос.

— Никаких халатов, — сказал Владимир Афанасьевич, все еще зевая, — и вообще, гоните их в шею. Я обещал Губину снять вас с работы, если вы пойдете на эту мерзость. Ясно вам?

— Спасибо, — последовал ответ, очень прочувствованный, что называется «сквозь слезы». — Вы меня очень, очень морально поддержали, товарищ Устименко. И, простите, еще вопрос: когда бы вы меня могли принять по совокупности вопросов, касаемых Раменской больницы? Ориентировочно, мне больных оставлять трудно, а хотелось бы лично с вами…

— Лично ко мне вы можете приехать в любой день — я живу в больнице, — сказал Устименко. — Приемных часов у меня нет. Может быть, придется подождать, если я оперирую или на обходе…

В районе часа ночи на Унчанскую область с востока пошли грозовые тучи. Сделалось совсем парно, над Унчанском засветились зеленые молнии. Устименко распахнул окно, вгляделся в шелестящую дождем, теплом, молодой листвой черную даль. Сердце его билось толчками, словно в юности, словно в предвестии нежданного, нового, необыкновенного. А больницы, больнички, дежурные врачи, главные и их заместители в эту пору переговаривались по всей Унчанской области про него, про нового, говорили зашифрованно, удивляясь, не понимая. Загремел наконец гром, полил ливень, телефонистки соединяли:

— Старую Каменку, двадцать второй. Борис Львович, слышали?

— Какой он? Неужели тот, что на активе выступал? Он же одну правду резал.

— С Заполярного флота, полковник, хирург.

— Раненый?

— Устюжье, больницу, дорогуша, соедини, золотко, по-быстрому…

Владимир Афанасьевич все смотрел в темноту, дышал, покуривал. А по проводам врачи и врачихи сообщали друг другу его биографию: Кхару, чуму, партизанский край, войну. Рассказывали, что ходит он в шинели и по сей, нынешний, день, что его бросила жена, что он ученик покойного Богословского, человек, конечно, тяжелый, но теперь-то хоть дело, если оно дело, можно будет делать; что жена увезла с собой двух детей — до того Устименко тяжелый и даже невозможный семьянин, что он тем не менее спас от смерти какого-то английского лорда-летчика и что, как бы там ни было, но хуже толстомордого Степанова не станет…

Борис Львович, хирург из Старой Каменки, заключил свою телефонную беседу так:

— Не знаю, не знаю, друг мой, но я — старый идеалист, верю, что мы увидим на небе звезды, или что-то в этом роде, как сказал Чехов. Будем надеяться на лучшее…

Но главной темой переговоров, как телефонных, так и личных, во всю эту беспокойную ночь была история с халатами, киношниками и доктором Соловейчиком, который успел раструбить, что приемных дней и часов у Устименки не существует, что живет он в больнице и к нему можно приехать в любое время. Каждый реагировал на это согласно своему характеру. Были такие, которые радовались, были и скептики, считающие, что нового начальника хватит ненадолго. И насчет «ложного демократизма» кто-то выразился, и по поводу того, что товарищу Устименке такие нововведения даром не обойдутся. Некоторые объясняли поведение Владимира Афанасьевича его неустроенной личной жизнью и узостью интересов — «с ним не попляшешь»: Вера Николаевна в свое время успела многим поведать жестокое отношение своего супруга к Любови Николаевне, которую он «почти выгнал из дому, почти прогнал на улицу бедную девочку…».

А виновник всех этих толков сидел за столом и писал:

«Предполагаю, что данное, предельно тяжелое лечение никак не легче, чем любая полостная операция. Рентгенотехник права — в пятнадцать минут уложиться категорически немыслимо. Всю систему лечения надо менять в корне. Бедность техники тут ничем не оправдана, и мы не имеем оснований мириться с ничтожным количеством насущно необходимой нам аппаратуры.

Мелочи: необходимо очень много пить, даже когда противно.

Заняться выяснением, литературой, списаться со специалистами: облепиха? Морковный сок? Капустный?

При перекрестном облучении центра на слизистой, выдержать слизистой чрезвычайно трудно, она очень чувствительна.

Почему никто не занимается культурой облепихи?»

Разговор начался давно, может быть даже вчера. Или позавчера. Или в тот день, когда произошла «катастрофа», — Ираида иначе не называла изгнание своего супруга. Она вообще любила сильные слова. «Мальчик тает, как свечка», — говорила она по поводу явлений колита у Юрки. «Пережить такое невозможно», — сказала Ираида по случаю смещения товарища Степанова с должности.

— Что же мне — вешаться? — выпучив глаза, заорал он.

Ираида захрустела пальцами.

— И это называется семья, — жалостно произнес Евгений, — это называется — в кругу семьи! Теперь я знаю — испытания бедой мы не выдержали. Все рассыпалось в прах…

Захлопнув дверь, он постоял в маленькой передней. Теперь у них было всего сорок три метра. Три комнаты, кухня и кладовка. А вначале давали двухкомнатную без ванны.

— Будете завтракать? — спросила Павла за его спиной.

— Стакан чаю, — ответил он, — но крепкого, прошу вас. Все пересохло.

Чтобы не видеть хоть несколько минут Ираиду с ее желтым лицом и страдающим взглядом, он попил чаю у Павлы, которая поглядывала на него с состраданием. А потом, со вздохом, поплелся в столовую.

— Но почему ты не парировал? — воскликнула Ираида, увидев мужа. — Как мог ты сдаться и не отпарировать эти нелепые обвинения? Парировать и парировать — вот твоя задача на данном этапе!

Он посмотрел на жену с изумлением: еще новое слово в ее лексиконе. И попробовала бы она «парировать» — там, в свисте молний и в грохоте грома. Но спорить было бессмысленно. Он попытался съехать на другую тему.