Юрий Герман - Я отвечаю за все

Побелев от злобы, Устименко говорил:

— Мы выяснили, что товарищ Вислогуз отгрузил витамин «С» мыловаренному заводу имени Пузырева, заводу газированных вод и кондитерской фабрике «Красная роза». Тахинная халва, видите ли, теперь будет «витаминизированной», что подымет ее продажную стоимость. Многие сорта карамели, конфет и пряников тоже возрастут в цене, потому что их витаминизируют. Изюм в шоколаде, вода «Крем-сода», мыло «Подарочное» и «Весна», крем для стареющих дамочек «Молодость» — все это будет витаминизировано, в то время как молоко для дошкольного возраста, кефир и прочее обходится у нас без витаминизации. И это при том, что для витаминизирования тонны молока нужно всего сто граммов аскорбинки…

— Вислогуз, сколько вы продали всем вашим дельцам? — багровея шеей, спросил Золотухин.

Вислогуз поднялся и прочитал по бумажке.

— Выходит, две тысячи килограммов? — подсчитал Зиновий Семенович. — А вы куда смотрели, Степанов?

Женечка поднялся и дал справку, куда именно он смотрел. А Вислогуз вдруг нагло и спокойно солгал о каком-то будто имевшем место телефонном разговоре с Устименкой, который наотрез отказался «планироваться» по витамину «С».

— Послушайте, вы врете! — крикнул Владимир Афанасьевич. — Это черт знает что!

— Я имел с вами беседу при свидетеле, — по-прежнему спокойно и даже высокомерно произнес Вислогуз. — У меня как раз находилась товарищ Горбанюк в кабинете. Здесь ее, к сожалению, нет, но вы можете заиметь справку при желании.

Золотухин, насупившись, записал «Горбанюк».

— Ладно, разберемся, — сказал он жестко. — Только я уверен, что прав Устименко. Тратить дефицитнейшие синтетические витамины на дамские кремы — преступление. И на всякие там крем-соды…

— Но витаминизация продуктов широкого потребления, — начал было Женька, — усиленно рекомендуется…

Зиновий Семенович ударил тяжелой ладонью по столу.

— Все с этим вопросом! — круто сказал он. — Салов, объясните свои штуки! Почему в олифе отказали? У меня выписка лежит — вы олифу имеете, вам Рыжак отгрузил еще в ноябре…

Заседали до одиннадцати, а после заседания Лосой вручил Устименке три ордера на квартиры.

— Поскольку ты собираешься жить в больнице, — сказал Андрей Иванович, — я на этот заход тебя ордером не утруждаю. Жди! Вот он, бывший твой ордер, заполнишь по собственному усмотрению.

— Заполню! — милостиво согласился Устименко. — И командировку мне нужно — в Киев.

— Зачем это?

— Есть близ Киева больница — посмотреть хочу.

— А в Париж не надо?

— И в Париж надо, — серьезно глядя на Лосого, сказал Устименко, — только не теперь, — нынче некогда, а погодя съезжу.

— Ты всерьез?

— Абсолютно. Это же до смешного доходит — всякие штуки с приоритетами. Почтенные люди, вроде академиков, вместо того чтобы дело делать и науку вперед двигать, чуть не в пятнадцатый век залезли — кто у кого когда что позаимствовал. Ужас как больному важно, кто именно ртутную мазь придумал.

И, заметив, как поморщился Лосой, рассердился:

— Пугаешься все, Андрей Иванович! А чего пугаться? Давеча зашел в «Гастроном» Наташке эклер купить, пирожное, а продавщица мне говорит, и притом с суровостью в очах — на место, так сказать, ставит: «Эклеров нет». — «Так вот же, говорю, эклер!» А она: «Теперь называется — продолговатое пирожное с заварным кремом!»

Лосой хихикнул:

— Врешь!

— Пойди — проверь.

— Вообще-то оно правильно, — сказал Лосой, напуская на себя серьезность. — С низкопоклонством надо бороться.

— Ну и на здоровье! — забирая ордера, произнес Устименко. — Боритесь, черт бы вас подрал, с названием пирожного. Это куда проще, чем с Вислогузом или с Горбанюк!

Лосой пожал узкими плечами и хотел еще что-то сказать, но Устименко отмахнулся:

— Ладно, не учи меня, Андрей Иванович! Пинцет мы все равно не станем называть «длинными металлическими щипчиками». А впрочем, может и будем…

Утренним поездом приехал Митяшин — с супругой, с тещей, с солидным тестем и лопоухим весельчаком сыном, который так обрадовался здешнему снегу и льду, что с вокзала отправился на коньках к будущему месту постоянного жительства. Митяшинское семейство привезло с собой очень много луку, нанизанного на веревочки сухого перцу в стручках, два мангала — жарить шашлыки, а остальное было у них — ручной багаж да еще кошка с котятами. Сам Митяшин на ташкентском солнце после войны словно бы провялился, усох, почернел, запустил усы — в ниточку — седые и щеголеватые, приобвык носить шляпу из какого-то материала, вроде бы из хряща, и жаловался, что, несмотря на всю свою тоску по солнцу во время войны в Заполярье, к солнцу в солнечном Узбекистане не привык, даже сильно там болел.

При виде трехкомнатной квартиры в новом, для начальства строенном, доме на лице Митяшина проступила краска, но никаких изъяснений благодарности он, разумеется, себе не позволил, только значительно посмотрел на супругу и тещу, давая им понять этим взглядом, что другого и ждать было смешно: если товарищ Устименко обещал, то обещание он выполняет — убедились теперь?

Тесть молча прошелся по всей квартире, поколупал в одной комнате плинтус, в другой — краску на двери. Теща сообщила, что вода идет почему-то ржавая.

— Перепустить надо, застоялась в трубах, — объяснил тесть.

Не без грусти и сам Владимир Афанасьевич оглядел предназначенную ему квартиру. И даже поморщился, представив себе те слова, которые произнесет его теща, когда узнает, почему они «опять» без квартиры и все еще живут, как «бездомные собаки».

«И детская Наташке была бы!» — с коротким вздохом подумал он, но додумать не успел, потому что Митяшин сделал ему «сюрприз», да какой! Он вдруг представил Владимиру Афанасьевичу тестя как очень квалифицированного повара-диетолога, которого хорошо знал покойный Спасокукоцкий, а тещу — как не менее опытную сестру-хозяйку. И дрогнувшим голосом прибавил, обращаясь к жене:

— А Женечка моя — акушерка. Современным не чета.

Женечка лукаво исподлобья взглянула на Устименко — такие, как она, думают, что от их взглядов у мужчин сладко кружатся головы. «Бедненький Митяшин, — вспомнил Владимир Афанасьевич войну, — как он ждал писем!»

Но сейчас все было хорошо, даже отлично. Одна квартира — и четыре первоклассных работника, — пусть-ка те, кто приедет позже, бросят камнем в неправильное распределение жилплощади.

С легким сердцем выпил он стопку водки, сидя на паркетинах в новой квартире, весело закусил молочной, сладкой луковицей. А Митяшин в это время, экая и мекая, говорил речь о нем, об Устименке, какой это отличный товарищ и руководитель и какой у них будет коллектив.

На улице Ленина Владимира Афанасьевича окликнул Губин: