Ефим Терешенков - Женя Журавина

— Согласны, Женечка! Переделывай! — отозвался Колесов. — Какая-то синица, как утверждает Крылов, хотела море сжечь, а переделать — пара пустяков.

— Ох ты!.. Я синица, а какая птица ты? Я на деле докажу, что я ничего не боюсь, а ты боишься. Ты хотел остаться в городе, а мне — куда угодно.

— В городе легче заниматься наукой: библиотеки, институты, клубы, театр. Это много значит!

— Когда я получил назначение в Приморье, — сказал Гребнев, — побежал в библиотеку. Там мне предложили томик Арсеньева. Вот кто любил этот край! Без любви так не напишешь. В каникулы пойду по его следам. На целое лето. Здесь еще можно сделать множество открытий.

— Теперь вы не узнаете тех мест — край изменил свое лицо, — заметил я. (Я ехал проверять школы Ольгинского района).

— Товарищ инспектор, а вы давно живете в этом крае? — спросила Женя.

— Да уже лет двадцать.

— Ого! А мне-то всего восемнадцать! — сказала она с притворной грустью. — И вы ни разу отсюда не убегали?

— Я этот край ни на какой другой не променяю.

— А что у вас хорошего? Цветов нет, птицы не поют, леса угрюмые, реки сердитые, а люди, как сычи: отвечают тебе, точно через забор, — канючила Женя. — Посмотрели бы вы у нас! У нас все ласковое: и лес, и река, и поле, и... моя мама...

Патриот Приморья, я хотел рассказать, как много здесь и цветов, и птиц, как стремительны реки, буйны и веселы леса, как много душевных людей, но меня перебил Гребнев.

— Главное — это климат!

— Помешался на климате! — сказал Колесов.

— Ты — литератор, что ты в климате понимаешь! Ты скажи мне, сколько здесь тепла и влаги, и я тебе скажу все остальное. География — как часы: все одно с другим связано; а главная пружина — климат.

— А мне климат нипочем, потому что на душе у меня жарко, — не унималась Женя. — Когда я уезжала, мама говорила: «Замерзнешь там, как пичужка! Ну кто тебя там такую слушать будет? Куры заклюют». А я ей: «Не беспокойся! Сама всех заклюю! Раз меня поставили, все обязаны слушаться...» И никакого климата я не боюсь. Везде же люди... Ну, один не признает Женьку, другой признает и поможет. Вообще, все хороши и все хорошо, а Женька — лучше всех. Ведь я никому не желаю зла и хочу, чтобы все и всем было хорошо. Скажите, что еще надо?

— О, много, Женечка, много. Представь себе, что твое «хорошо» вот ему кажется плохим, что он хочет совсем другого.

— Ничего, Сережка, подобного! Хорошо то, что хорошо всем. И с правдой надо шагать в ногу. Мой папа так и учил: «Шагай в ногу с правдой — не оступишься. Она поддержит...»

Второго сентября пароход вошел в бухту Ольга. Бухта — уютный дворик, — казалось, сама заманила пассажиров. Таких, как она, на побережье раз-два и обчелся: спокойная стоянка, высокие гористые берега; ни волнам, ни ветрам доступа сюда не было; бухта, как домовитая хозяйка, сама приглашала сойти на берег.

— Ну вот и приехали! — сказал Колесов. — Располагайтесь, ребята, по-домашнему, всерьез и надолго. А тут недурно. Жаль, от города далеко. Без театра я не могу...

— Уже приехали?! — удивилась Женя. — А я бы все ехала и ехала. Ну, ничего! Пора за работу. Я уже засучила рукава.

На пристань встретить свое пополнение вышел завроно, добродушный украинец, а за вещами прислал машину.

— Добро пожаловать! Заждались мы вас. Вчера школы приступили к занятиям...

Когда приезжие расположились в общежитии и привели себя в порядок, он пригласил их в столовую и во время обеда обратился с коротенькой речью:

— Дорогие товарищи, вас уже ждут ваши ученики. Вы выходите на ниву народного просвещения, знайте, что и на этой ниве — что посеешь, то и пожнешь: посеешь знания и вырастут знания, а прибавишь к знаниям любовь, любовь и соберешь. В нашем деле — как аукнется, так и откликнется. Возможно, что на первых порах у вас будут ошибки, но ваше горячее комсомольское сердце их перекроет: где не возьмете опытом, возьмете жаром души. А жар души для учителя дороже опыта. Надеюсь, что наш край и наш район вам понравятся...

Когда завроно сделал паузу, Гребнев спросил:

— А скажите, товарищ заведующий, какой здесь климат?

— Разрешите, я отвечу, — поднялся Колесов.

— Пожалуйста.

— Здесь такой климат, какая у тебя на душе погода. Заверяем вас, товарищ завроно, погода у нас на душе отличная, и с любым климатом мы справимся...

— Вот и замечательно. После обеда — прошу в роно за назначением.

Завроно ушел. В столовой поднялся шум: все накинулись на географа.

— Твой климат — это ложка дегтя. Ты испортил нам бочку меда.

— А почему не спросить? — недоумевал Гребнев. — От климата все зависит...

— Не от климата — от человека. Папанину на полюсе было жарко, а иной в Крыму мерзнет.

— Брось ты, Колесов, свое краснобайство. Я ведь знаю, какое тебе напутствие сделала мамочка! «Плохо будет — приезжай назад!» И ты выразил полное согласие...

— Правда, Колесов? — спросила Женя.

Колесов замялся. Женя, выждав минутку, встала из-за стола и выбежала из помещения.

Назначение молодых учителей — нелегкое дело. Сначала все просили послать их в одну школу. Когда же выяснилось, что это невозможно, Гребнев стал просить послать его в рыбацкий поселок, ближе к морю;. Колесов — оставить его в районном центре, так как увлекается клубной работой; девушки, Свиридова и Крупенина, сидели обнявшись и «ни за что не хотели разлучаться».

— Вам, товарищ Журавина, придется в поселок Прибрежный. Там прекрасный директор...

Жени не оказалось, и Колесов побежал разыскивать. Сначала он заглянул в общежитие, а затем пробежал по улице.

— Ребята, вы не видали, не проходила тут девушка, такая... быстрая? — обратился он к малышам, игравшим, надо полагать, в сенозаготовки: телегой служила старая калоша.

— Она побежала в лес, по этой дорожке, — ответил один из малышей.

Узкая дорожка поднималась в гору, обходила старые пни, серые замшелые камни, перескакивала через толстые, выпиравшие из земли корни, давно упавшие и догнивающие деревья, иногда ее пересекали втоптанные в грязь ручейки. В лесу стояла звонкая настороженная тишина.

Колесов то и дело останавливался и прислушивался, и, странное дело, в душе росло спокойное очарование. И долгая дорога позади и предстоящая работа казались совсем незначительными, значительнее были вот эта лесная торжественность и тишина.

— Женя! Ау! — позвал Колесов.

Ответа не последовало. Даже эхо откликнулось как-то глухо и неохотно.

Стоял сентябрь — чудесный месяц в Приморском крае. Синее, легкое, глубокое небо одним своим краем опускалось в море, другим опиралось на дальние горные хребты. Воздух был чист и прозрачен, точно и вовсе его не было, и даже на самых отдаленных вершинах можно было разглядеть шагающие по склонам деревья. В лесу царил завороженный покой — царство древней сказки, только кое-где булькали сбегавшие с гор ручейки или робко давал о себе знать падающий листок. Но в полдень, когда солнце обрушивало на землю свой золотой ливень, навстречу ему поднималась знойная песня земли, и тогда казалось, что торжеству жизни не будет конца; вся поднебесная ширь заполнялась стрекотом, цирканьем, звоном и гудом, сверканием крылышек миллионов крошечных существ. Иногда к самому уху доносил свою озабоченную песенку комар; иногда, словно потерявший дорогу, над головой кружил запоздавший шмель. А в ту минуту, когда солнце клонилось на запад и косые лучи зажигали золотые и багряные листья кленов, ясеней, дикого винограда и пышный ковер папоротников, лес казался раззолоченным дворцом, царством еще не рассказанных легенд.