Борис Никольский - Белые шары, черные шары...

Еще в юности ничто так не раздражало Творогова, ничто не вызывало такой яростной неприязни, такого внутреннего сопротивления, как манера некоторых пожилых людей постоянно ставить себя, свою жизнь в пример. Словно и правда их жизнь была достойна одного лишь подражания. Да будь она даже трижды достойна того, чтобы подражать ей, одно это вечное напоминание: «А вот я, например… я… я… я…» могло отбить всякую охоту всерьез воспринимать назидательные истории из собственного опыта, которые находились у таких людей едва ли не на каждый случай жизни. Подобным человеком была тетка Творогова, сестра матери. Жизнь ее была бедна событиями, и потому чаще всего она пересказывала, повторяла одни и те же истории, по-видимому, таким многократным их повторением, как теперь понимал Творогов, невольно придавая им большую значительность, невольно стараясь таким образом возместить реальную скудость своей жизни.

Тогда же, в юности, Творогов дал слово никогда в жизни, ни при каких обстоятельствах не приводить себя в пример другим, не поддаваться этому искушению. Это клятвенное обещание, данное самому себе, еще более укрепилось, когда, уже будучи студентом то ли второго, то ли третьего курса, Творогов слушал лекции старика Снегиревского. Профессор Снегиревский читал у них курс ихтиологии. Был он, безусловно, человеком глубоко эрудированным и лектором неплохим, но лишь до тех пор, пока не начинал говорить о себе, о своем прошлом, о своих работах. А делать это он умудрялся едва ли не в каждой своей лекции. Ему было свойственно наивно-восторженное отношение к собственной персоне. Если тетка Творогова с ее суровой категоричностью, нетерпимостью, казалось, и мысли не допускавшая, что кто-то может жить по-иному, иметь иные черты характера, иные взгляды на жизнь, иные убеждения, вызывала у него отчуждение и неприязнь, то профессор Снегиревский своей неумеренной полустариковской, полуребяческой восторженностью по отношению к самому себе скорее потешал, чем раздражал студентов.

«Полная утрата обратной связи… отсутствие самоконтроля… отсюда — неспособность почувствовать реакцию аудитории и вовремя скорректировать свое поведение…» — говорил о Снегиревском Женька Синицын, тогдашний однокурсник и друг Творогова, любивший всему на свете давать научные определения.

Творогов вместе со всеми посмеивался над Снегиревским, но все его существо содрогалось и протестовало при одной мысли о том, что и он сам когда-нибудь в старости может стать таким же.

И вот сегодня…

«Как незаметно привычки, которые еще так недавно раздражали тебя в других, — думал теперь Творогов, все так же неторопливо бродя по темным аллеям, — неизменно вызывали у тебя негодование или насмешку, которые, если ты и прощал, то лишь из снисходительности к человеческим слабостям, и которые — ты был совершенно уверен — никогда не будут свойственны тебе, как незаметно эти привычки вдруг оказываются твоими, вдруг проникают в твою жизнь, уютно устраиваются в ней и — что самое любопытное — при этом словно бы совершают некое странное превращение: преображаются, начинают выглядеть и восприниматься совсем по-иному, не так, как прежде…»

Казалось, сам сад с его тишиной, нарушаемой лишь отдаленным, погашенным расстоянием шумом трамваев, с его спокойной невозмутимостью вековых деревьев, чьи кроны уходили вверх и терялись там в полутьме, располагал к неспешным размышлениям.

«А может быть, мы просто излишне самоуверенны, когда считаем, что нам без особого труда удалось одолеть, победить привычки, принадлежавшие тем, кто был до нас, нашим родителям, нашим дедам и бабкам, может быть, они, эти привычки, живут в нас, затаившись до поры до времени, ничем не выдавая себя, чтобы неожиданно воскреснуть в один прекрасный день…»

Творогову доставляло удовольствие выстраивать и перестраивать собственные мысли, словно бы пробуя их на звучание, отбрасывая одни варианты и оттачивая, отшлифовывая другие, как будто он готовился и публичному выступлению. Давно, еще в молодости, он не без удивления открыл для себя, что, оказывается, и думать, как и говорить, можно неряшливо, растрепанно, кое-как, причем, что особенно поразительно, многие люди этому своему умению или неумению управлять, владеть собственной мыслью придают куда меньшее значение, чем прочим свойствам своей натуры, чем прочим своим способностям. Такие люди, казалось бы, и не догадываются о том, что научиться думать — это тоже во власти человека. «Учитесь думать, прежде всего учитесь грамотно, организованно думать», — частенько повторял Творогов своим ученикам.

И хотя Творогов сейчас мысленно отчитывал себя, хотя поводом для его размышлений послужило недовольство собой, все же ощущение спокойной умиротворенности, ощущение прочности, устойчивости того душевного равновесия, которое все чаще испытывал он в последнее время, не исчезало, не оставляло его. Казалось, это его состояние было неким глубинным слоем, который не затрагивали мелкие бури, разыгрывавшиеся на поверхности. Более того — пожалуй, именно этого легкого привкуса горечи, привкуса возникшего сегодня едва различимого недовольства собой и не хватало прежде, чтобы еще острее ощутить радостную полноту жизни.

Когда Творогова иной раз, разумеется полушутя, спрашивали, как это ему удается с философским спокойствием относиться к разного рода передрягам и неприятностям, он отвечал, посмеиваясь. «Хотите рецепт? Пожалуйста. Не поленитесь пешком пройтись через Кировский мост. Задержитесь на мосту на несколько минут. Осмотритесь. Поглядите на Петропавловскую крепость, на Стрелку Васильевского острова, на Дворцовый мост, на набережные, на Неву. Постойте. Если при этом вы не обретете душевное равновесие, если душа ваша не преисполнится ощущением гармонии, величия и спокойствия, значит, вы — действительно безнадежный человек».

Уже совсем стемнело, накрапывал слабый дождь. Творогову было жаль расставаться с садом, он как будто угадывал, что, покинув эти аллеи с их горьковатым запахом прелых листьев, с еле слышным, осторожным шорохом дождя, он рискует сразу утратить и то настроение, которое владело им здесь.

Но вот уже потянулись к выходу смутно различимые в темноте, среди деревьев, фигуры последних посетителей сада — сторожиха уже погромыхивала замками, уже готовилась запирать на ночь тяжелые ворота, и Творогов ускорил шаг, чтобы успеть выйти на набережную…

Дома дверь Творогову открыла Зоя, жена. И пока он снимал плащ, пока стряхивал с него дождевые капли, она говорила быстрым, озабоченным шепотом:

— Где это ты умудряешься пропадать? Тебя тут человек из института уже целый час дожидается.

— Какой человек? Из какого института? — изумился Творогов.