Борис Никольский - Белые шары, черные шары...

И вдруг показалось Решетникову, что он наконец понял, в чем не прав Новожилов.

— Знаешь, Андрей, — сказал он. — Мне кажется, так рассуждать, как рассуждаешь ты, нельзя. Ты все хочешь оторваться от живого человека, от его судьбы, от его отношений с другими людьми. А все это взаимосвязано. Ты хочешь, чтобы мы решали твою задачу абстрактно, в чистом виде. А в жизни так не бывает. И в науке тоже. Потому что наука — это тоже ведь жизнь. Как бы тебе сказать лучше… Ведь от того, какая у нас будет атмосфера в лаборатории, добры мы будем или себялюбивы, внимательны или пренебрежительны, жестоки к тому, кто потерпел неудачу, — от этого тоже будет зависеть наш успех…

— Что-то туманно, — сказал Андрей. — Ответь лучше прямо: если бы пришлось решать тебе лично, взял бы ты в лабораторию Мелентьева?

Он, казалось, совсем уже забыл о присутствии Алексея Павловича, не думал даже, что ставит того в неловкое положение, что задавать такой вопрос при заведующем лабораторией — бестактно. Решетникова покоробила эта его бесцеремонность. Но вопрос был задан, и на него надо было ответить.

— Да, — сказал он. — Взял бы.

— Поздравляю! — язвительно воскликнул Новожилов.

И тут в разговор вмешался Алексей Павлович.

— Видите ли, Андрей Николаевич, — тихо, по-прежнему не отводя глаз от своих веснушчатых рук, покоившихся на столе, сказал он, — вы абсолютно правы, когда ставите вопрос о необходимости привлечения в лабораторию новых, свежих сил, людей с физическим и инженерным образованием… И мы обязательно будем думать, что тут можно сделать… Вы правы… Но сейчас… видите ли… Петр Леонидович для нас ценный человек… Разумеется, и у него, как и у каждого из нас, есть свои недостатки, но все-таки… его опыт… Вот и Дмитрий Павлович, оказывается, придерживается такого мнения.

— Ясно, все ясно, — сказал Новожилов. — Вот за что люблю вас, Алексей Павлович, так это за то, что вы м я г к о с т е л е т е…

Он сказал это весело, и было непонятно, то ли это не совсем удачная шутка, но все таки шутка, приглашение к примирению, то ли насмешка…

Решетников поморщился. Не любил он этой пришедшей в последнее время моды, этой манеры резать правду-матку в глаза человеку, который из деликатности, из такта не может ответить тебе тем же.

Чаепитие закончилось, все стали подниматься из-за стола, Валя Минько и Маша принялись убирать чашки.

Алексей Павлович взял Решетникова под руку, они рядом пошли по коридору.

— Вот видите, какие страсти… — с искренним огорчением сказал он. — Я думал, мы сегодня вас послушаем… Ну бог с ним, неприятно, конечно, но все перемелется, утрясется… Как ваша работа? Довольны? Мы тут наметили ваше сообщение поставить на семинаре.

— Не знаю пока… — сказал Решетников. — Надо подумать. Смущают меня некоторые результаты…

Он начал рассказывать Алексею Павловичу о своих сомнениях, о последних неудачных опытах. Алексей Павлович слушал его внимательно, с интересом, чуть наклонив голову. Потом задумчиво пожевал губами.

— Ну что ж, первая серия ваших опытов, по-моему, очень любопытна. Краситель сорбируется протоплазмой — вот что для нас важно, не так ли? Вас смущает, почему в столь незначительных дозах? Учтите специфические свойства внутриклеточной воды. Вы же знаете, именно спецификой воды Василий Игнатьевич объяснял подобные явления. Так что ваши опыты только подтверждают эту точку зрения. Ну, а что касается последних результатов, тут, я думаю, ошибка. Иного объяснения я не могу найти. Пока, во всяком случае. В общем, готовьтесь, докладывайте, на семинаре обсудим все детально.

К концу дня Решетников отправился в библиотеку. Не терпелось ему добраться до свежих журналов, которых уже немало накопилось, пока он был на Дальнем Востоке.

В библиотеке он столкнулся с Новожиловым. Тот, стоя у стенда новинок, просматривал английский журнал.

— И ты, Брут? — сказал он. — Но тебе-то как раз простительно: отстал от жизни на своем острове, оторвался, одичал. А Фаина-то наша какова? Она же себя защищала, неужели ты не понял? Она же тут будет до пенсии сидеть, место занимать. А что толку? Она сто опытов может поставить, двести, а спроси — зачем, начнет бормотать что-то невнятное. У нее же ни одной идеи нет, она же все время ждет, что ей Алексей Павлович скажет. Ну что ты так смотришь на меня, ты же сам это знаешь.

И верно, и Решетников, и другие сотрудники лаборатории знали, что Фаина Григорьевна звезд с неба не хватает. Ну что ж делать, не всем же дается талант, да и вряд ли наука может обойтись без простых исполнителей. А усидчивости, старательности ей не занимать. И до сих пор та дружба, которая связывала всех их, та вера, что все они служат единой цели, не позволяла им ставить одного человека выше другого, не позволяла о ком-то говорить плохо. И вот Андрей Новожилов первым сейчас нарушил этот запрет.

— Она только тем и держится, что работала вместе с Левандовским, это же всем ясно…

…Словно первый камень полетел с горы, и ты стоишь у подножия и, задрав голову, смотришь, как скачет он по склону, и ждешь, затаив дыхание, начнут ли вслед за ним срываться другие камни, повлечет ли он лавину, или так и скатится вниз один…

— Сколько лет, сколько зим! — сказала Таня Левандовская, ах, простите, не Левандовская — Таня Бычко. — Оказывается, можно прожить всю жизнь в одном городе и ни разу не встретиться. Ты не находишь, что это грустно? «Мы с тобой — как две планеты на орбитах параллельных…» — вдруг прочла она чуть нараспев. — Это ведь ты написал. Помнишь?

— Да неужели? — сказал Решетников. — То-то я смотрю: какие прекрасные стихи!

Конечно, он помнил эти строчки, и даже день, когда написал их, помнил отлично.

— Мы с тобой — как две планеты на орбитах параллельных… — задумчиво повторила Таня. — Странно, люди страдают от неразделенной любви, сходят с ума оттого, что она любит, а он нет, или наоборот, а мы, по-моему, с тобой мучились оттого, что оба любили друг друга, оттого, что все складывалось так гладко. Нам хотелось сложностей, страданий — смешно! И почему это, когда я вижу тебя, меня так и тянет говорить о том, что было?..

Опять она затевала эту милую и немножко грустную игру в воспоминания, но сегодня он уже не мог быть ей равным партнером в этой игре. Мысли его невольно обращались к Рите.

— Мы ведь книжные люди, Решетников. Толстой, Тургенев, Достоевский — вот кто нас воспитывал, кто учил жизни. А ведь там, в литературе, если хороший человек, да умный, да благородный, неординарный, он же непременно страдает. Да спросил бы ты любую девчонку из нашего класса — на кого бы она быть похожей хотела, чья судьба ее больше привлекает — Кити или Катюши Масловой? Да Катюши конечно же! А что уж там говорить об Анне Карениной или Настасье Филипповне! А такого нормального вот человеческого счастья — «они народили много детей и жили долго и счастливо» — в литературе-то ведь нет. И начинает казаться, что быть счастливым — стыдно. И сам себя мучаешь, и сложностей ищешь… Не дай бог, вдруг все просто будет… Ну да ладно, я отвлеклась, я это так, к слову… Я ведь не для того тебя позвала…