Галина Николаева - «Гибель командарма» и другие рассказы

Нынче сказка за былью гонится, поэтому я хоть и бабка, а сказок не сказываю. Зато о правдашних чудесах у меня сто побасок и все без прикрасок.

Чудеса бывают разные.

Как сердца космонавтов бьются меж неботёчных светил, я и через датчики не слышала. Рассказать не смогу!

Жалко, да ведь не плакать же.

Видно, каждому свое.

О высокой выси — орел клегчет.

О дальней дали — лебедь кичет.

Далеко до них немудреной пичуге — овсянке, а послушаешь, как зазвенит она к ростепели:

— Сходит снег! Скоро сев! С весной! С весной!

Худо ли?! Плохо ли?!

Тому дивится и радуется, что взгляду обычно и сердцу близко. На орлов и лебедей мне смешно и равняться, а овсянкина песня еще по мне!

Выйду на крыльцо, погляжу на три стороны — все вокруг само просится в овсянкину ли песню, в мою ли побаску.

Прямо взгляну — река вольно течет. А началась она на далеком верховье с малой водоточины. Родник к роднику — заструилась речка. На ней еще не волна, а только так, па́волна, зыбь-чистоплеск. Речка к речке, и вот уже река потекла державно. На ней не зыбь-чистоплеск, а накатная волна-белогривка. В середине быстрина с водокрутами, в берега бьет высок взводень.

И на всех волнах — от малого чистоплеска до возведень-волны — свое солнце! Поплещется, поплещется и вглубь нырнет. А на его место, глядишь, новое набежало.

…Залегли по омутам, крутоярам тысячи солнц…

Пришли люди, понастроили плотин, послала река из самой глуби в каждый дом по солнцу.

Направо взгляну — поднялась крепь лесная.

Бор крупняк, кондо́вый, рудо́вый бор с золотым надкорьем, с древесиной, смолистой, чистой, красноватой.

Из всего кондовья наилучший бор — кремневик, бор-беломошник, что высоко поднимается на песчаных мхах.

От корня и комля до хвойного кома растет он стройно. Будто у самого солнца красен луч оторвался да и врос в песок. Качает вершинами, подгребает ветвями, плывет да плывет в высокой синеве.

То бор корабельный — людям на долгий счастливый путь!

То бор хоромный — людям на долгую счастливую жизнь!

Хоть сложи из него хоромину, хоть морской строй корабль, хоть надзвездный — засмолит все изъяны, отгонит все невзгоды ядреный смолистый дух.

Налево взгляну — пораскинулась пойма. Давно ли была там буга с оскарником, кочкарь да болотина? Жил на мокродоле кулик-болотник долгоносый. Ночевала в кочкарнике лиса-болотница, шатущая, безнорая. Ползали по оболонью змеи-болотянки.

Пришли люди, пораскинули умом и пошли ломать целину да непашь. Ломают да приговаривают:

— Нива, нива, взрасти нашу силу!

Над пашней уже не кулик-долгоносик, а жаворонок, напольная пташка, взмыл в небо.

Отошло пролетье. Отсветил июль-светозарник, макушка лета.

Настал август, месяц-щедротник, месяц-прибериха.

И вот уже золотое вёдро хлеба колосит.

И стоит нива, взрастив нашу силу.

В каждом чуде не без человека. А в каждом человеке не без чуда.

У кого их побольше, у кого поменьше, а что до меня, так в мою жизнь диво по диву, как по стежке, бежит.

Для кого ж о них рассказывать? Только те и нужны побаски, какие сердца ворошат. Ворохни с умом — полыхнет огнем.

А неворошен жар под пеплом лежит.

Гостила я далеко от родной Унжи — у среднего сына в совхозе у лукоморья.

Жили беспечально: виноградники растили, рыбу ловили. Тут и застигла война.

Из одиннадцати детей семерых в то же лето проводила на фронт, а сама не ко времени слегла на операцию и в больнице получаю известие о меньшем сыне моем, о Сереже-стриже, о летчике: ранен в хребет, недвижимый, в гипсовом корсете, едет домой.

С наклейкой на животе убегом ушла из больницы.

Кинулась на вокзал — поезда не ходят. Одна дорога к сыну — через море.

Ночью добралась до пристани.

В осеннее ненастье семь непогод: сверху льет, снизу метет, посередке и крутит, и мутит, и рвет, и хлещет, и с ног валит.

В порту затемнение. В черноте море ревет за молом. Фонари брезжат синью, и в синем памороке люди — кипят, колышутся, словно бурей их взмыло со дна морского.

В народе, что в туче, — в грозу все наружу.

Жены бойцов провожают, и поют, и молчат, и воют.

Моряки идут литым строем, ленты бескозырок плещут.

Санитары носят раненых на носилках. Вынырнут из пучины, пара за парой, пробегут споро, нырнут в черноту, а на их месте уже другие.

Ходячие раненые проходят чередой — белые гипсовые руки грозно держат наотмашь.

И вдруг грянула за спиною та давняя, с которой еще муж мой покойный Тимофей Алексеевич воевал:

Оглянусь — и глаза в глаза его увижу. Из какой глуби он поднялся, из какой дали пронес свой голос?

А песня все перехлестнула. И тревожна она, и победна, и кипит под нею вся пристань в синем свете на лютом моряном ветре.

Пробилась я в ту залу, где кассы. Стою в очереди, людьми зажата, а в руках у меня без числа пакетов: фрукты свежие, фрукты сухие, вино лечебное, мед особый из целебных трав.

Стою, об одном думаю: хоть по уши плыть, да у сына быть! Семь сыновей взрастила да четверо дочек, а не было в моей жизни материнского часа главней, чем этот.

Болели мои дети, так ведь дитя телом болеет, душа в нем еще не вызрела, судьба не определилась!

Сережу стрижом прозвали за полет быстрый, точный, будто он острокрыл родился. У него не хребет — судьба перебита.

Где силы ему взять, на кого опереться?

Жены не поспел завести. Товарищи — в небе. Мать и та мотается где не надо…

Стою в очереди, что вокруг меня творится — не примечаю, сама себя не чую, все жизнь Сережину перебираю в уме.

И все почему-то стоит в памяти один случай. Принесла я от соседски индюшкино яичко. Сергунька-пятилеток собирал из яиц коллекцию.

Что ему мерещилось в том яйце? Какой ждал от него радости? Сперва охрип, а потом и совсем слова растерял. Уже не голосом просит — одними глазами!..

Много ль надо было малому для счастья?.. Индюшкино яичко!.. И хватило бы радости до неба! И в одних моих руках была та радость. А я не дала. Покорыстничала.

Теперь не индюшкино яичко — свою седую голову отдала б за одну за его улыбку. Да кому нужна моя голова?

Стою, казню себя за каждый сыновний необрадованный час.

И все думаю: из семи моих сыновей он и есть наилучший! Почему ж раньше не приметила?

За год до Сережи родила я двойню, парнишки квелые, их выхаживала; после Сережи родила первую девочку, долгожданную, Аграфену, с нею носилась. А как Сергуня меж ними проскочил — не заметила.

Теперь вот стою, вспоминаю: не было у меня дитяти деловитей, покладливей, незлобивей.