Галина Николаева - «Гибель командарма» и другие рассказы

Стал Тимошка подрастать. Граня ему говорит: хочешь быть космонавтом — закаляйся. Шершавые рукавицы купила себе, массирует его после зарядки.

Парнишке десять лет, а он про луну говорит, как я про соседнее Заречье: «По Заречью грузди растут хороши. Так надо бы съездить!»

Все были шутки. А тут вдруг ясно и точно поняла я: сбудется!

Так же твердо, как нынче на ракету, ступит внук мой Тимоша на лунную твердь, пройдет по лунной пыли меж лунными кратерами.

Дожить бы, дожить!

Читала я, что есть теперь врачи-мудрецы, ухитряются отпускать по два века на человека…

Прийти к ним да сказать: «Если внук прилунится на луну, почему бы и бабке не прожить на земле два века?» Убедить бы их: «Не все жизнью дорожат. Бывает, жизнь человеку надокучала, да к смерти не привык, — только потому и живет. И жить-то не живет — только проживает.

А ведь я каждого дня жду, как чуда, и каждому дню, как чуду, радуюсь! Зачем бы мне помирать?»

Подумала так, да и спохватилась.

Род уходит, род приходит, а земля пребывает вовеки, и вовеки пребывают на ней следы человеческие.

Какие следы на земле от моего веку? Где мое право перед людьми на две жизни, где мое право перед ними на два счастья? Где мое право перед людьми, если есть среди них такие, что хоть по капле, да прибавят покоя и счастья для всего человеческого племени?!

А я, нахальная старуха, вздумала на внуке спекулировать: у меня, мол, внук на луну улетает, так давайте мне через внука два века жизни.

Скажи, старая, спасибо, что на трибуне постояла, охватила своим взглядом людскую радость… И хоть на секунду, да повстречалась еще раз и с Граниным минувшим, неомраченным отрочеством, и с будущим мужеством внука моего Тимоши.

В единый миг в потоке увидела и страну и людей.

А страна это такая: один город испепелят — десять поднимутся.

А народ это такой: на руки-ноги его посягни — он крылья вырастит!

Яблони больничного сада осыпали поэтическими лепестками и мои повязки, и ребят, но пятеро выглядели вполне нормально. Одна Нелька смотрела как приобщенная к святым таинствам. Она не могла поверить, что я, «выросшая под сенью циклотрона», свалилась от примитивного гриппа и обожглась вульгарным кипятком из чайника.

Чтобы не слишком разочаровывать девочку, я несла невесть какой бред высокого стиля:

— …Я люблю нейтрино… предсказанного с надеждой, рожденного с восторгом, окрещенного с нежностью… Я люблю нейтрино… всепроникающего малютку, способного, смеясь, пронзить галактику, даже если ее залить бетоном. Я люблю нейтрино!.. — Я показала Нельке ноготь, позабывший о маникюре. — Миллиарды атомов! И каждый — кладовая атомных энергий, запертая семью замками. Нейтрино — ключ ко всем замкам! Я люблю нейтрино!..

У Нельки отвисла челюсть. Я не выдержала и расхохоталась.

Но они все, чудаки, смотрели на меня с жалостью.

Саша сказал:

— Ты все такая же молодчага. Не поймешь, когда серьезно говоришь, когда издеваешься. — Таким тоном доктор-добрячок говорит с больным, который должен был умереть на рассвете, но чудом вытянул и теперь умрет только к вечеру.

Васек сказал совсем естественно:

— Один носишко от тебя остался, и тот желтый, как луковица. А в халат кутаешься с шиком… Элегантность при тебе, ничего не скажешь!..

— Вот кто сегодня элегантен! — Я указала на Линь-суня, одетого в новый костюм.

— Я сегодня шафер.

У всех в глазах запрыгали испуганные «зайчики» и заметались из зрачков в зрачки.

— Он хотел сказать — шофер, — нашелся Саша. — Он сегодня поведет мою машину.

Но Линь-сунь не знал моих предыстории, зато отлично знал русский язык и гордился этим.

— Нет, не «шо», а «ша»! — сказал он упрямо. — Я знаю, где «ша» и где «шо»! «Шо-фер» — это на машине. А «ша-фер» — это на свадьбе!

— Ты — «шо», «шо», «шо»! — Нелька дергала его за рукав.

— Нет, я «ша», а не «шо»…

«Ша-шо… Ша-шо…» Я вспомнила, как шелестели шины по гальке на взморье в тот вечер.

«Ша-шо»… Как далеко!.. Я люблю нейтрино…

Нелька с набрякшими глазами вдруг ткнулась мне в плечо.

Васек нахмурился:

— Маразмик… Маленький припадок маразмика… Лана, не реагируй.

Но я посмотрела на себя глазами этой десятиклассницы.

Двухгодичный эксперимент… по двадцать четыре часа в сутки… Неудача… Все — зайцу под хвост… Болезнь без лечения… Обморок в лаборатории. Ошпаренные руки… Желтенький носик… В завершенье — свадьба Бориса. И «мужественная улыбка на лице»…

Как не смотреть с жалостью и благоговением! Нет, я не могла разочаровать эту девочку, воспитанную на «Комсомольской правде» и на очерках Татьяны Тэсс!

— Настоящие ученые — всегда люди «жесткой фокусировки», — сказала я. — «Жесткая фокусировка» — это когда электроны мчатся в ускорителе, несмотря на большие метанья, без уклонений. Энергия их от этого возрастает во много раз. И это для электронов — предел их электронного… счастья… Васек, доформулируй…

Пока он говорил, я вспоминала «ша-шо», шелест шин на взморье, взлет «Ту-104» и то, как я отхватывала буги-вуги в партбюро института перед Ольгой.

Не то чтоб я любила буги-вуги, но Ольга взирала с забавным ужасом, и танец этот отчаянный, а мне нравилось быть не Ланой, дочкой академика, а Малашкой — отчаянной головой, украденной у академических родителей прабабкой-сорванцом и окрещенной у попа.

— Мне нравится, что ты — и Лана и Малашка, — говорил мне Борис.

Ему тоже нравились безобидные «виражи» в виде буги-вуги и стихов Есенина. Но, кроме того, нам обоим с пеленок нравилась физика…

Общность вкусов… Общность прошлого — рядом со школьной скамьи до аспирантуры… Общность будущего — диссертации на смежные темы. Почти общность родителей — отцы закадычные друзья. Совпадение всех координат — математически выверенный брак.

Вася кончил про «жесткую фокусировку»:

— …Все очень просто! Поняла, Нелька?

— Просто, как газоразрядная трубка, — заключила я. — Но ты не раскрыл главного! Где диалектика? Жесткость фокусировки достигается — чем бы ты думал? Как раз изменчивостью. Магнитное поле должно периодически меняться.

Я вынула ту самую зеленую папку и отдала ее Линь-суню:

— Мой свадебный подарок жениху.

Тут Нелька взмокла и навалилась на меня.

— Какая ты выдержанная!..

— Маразм крепчал! — резюмировал Васек. — Двести семьдесят два ниже нуля.

И все-таки даже он, самый умный из всех, был так глуп, что смотрел на меня с жалостью.

Когда они ушли, я думала только об этой дурацкой жалости.

Новые взлеты физики рождаются из парадоксов.

Весь атомный век родился из парадоксов: под руками Рентгена «ни с того ни с сего» засветилась простая бумага, покрытая солями бария… Так парадоксально, на взгляд прошлого столетия, подал первую весть о себе атомный мир.