Вера Щербакова - Февраль - кривые дороги

— Мы с мамой тоже наплакались. Дождался, наконец, Дмитрий Михайлович Воронцов доброй памяти от сограждан!..

На семейном совете было решено посетить родную деревню отца с матерью, прежде чем ехать в городок.

К деревне подъезжали на второй скорости, Ксения Николаевна, узнавая родные места, вскрикивала, всплескивала руками, просила зятя ехать потише. Ее заплаканное, разгоревшееся от волнения лицо будто помолодело. Дочери перестали узнавать свою всегда сдержанную, спокойно-уравновешенную мать.

Полуопустевшая деревенька с кое-где заколоченными избами встретила приезжих безлюдной улицей, заросшей травой, на которой вольготно паслась белоснежная коза с двумя козлятами.

Ксения Николаевна вылезла из машины первая, быстро пошла вперед. Трехоконная изба с чисто вымытыми стеклами, украшенная резными наличниками, с крылечком на боку и выкрашенная по широченным бревнам масляной краской цвета слоновой кости, заставила женщин остановиться. Изба тятеньки, как Ксения Николаевна звала своего отца, предстала перед нею в завидной неприкосновенности, точно такой же, какой она жила в памяти, и сразу вернула ее на много-много лет назад!

Растерянность, изумление, чувство радости выступили на лице Ксении Николаевны. В последний раз она была здесь с годовалой Манечкой — целую вечность назад — румяной черноволосой женщиной с тяжелым пучком на голове. Тятенька подвез ее тогда с железнодорожной станции на своей подводе прямо к крыльцу — городскую гостью с желтым баулом и большим горем: муж ее томился в тюрьме!

Бывший родительский кров принадлежал теперь приезжей продавщице сельпо, как узнал у местной жительницы Василий, и был на замке. Ксении Николаевне оставалось осмотреть его только снаружи.

— Матушка, а ты из каких сама будешь, тутошная, что ли? — приблизившись к Ксении Николаевне, спросила ее старушка, пытливо взглядывая из-под кустистых седых бровей.

— Здешняя, Воронцова.

— Батюшки, Михайла Воронцова дочь? Помню его, помню, годков на шесть постарше меня был.

— Нет, я жена его сына Дмитрия.

— Погодь, погодь... Уж не Миколая ли, моего соседа, дочь?

— Его, бабушка. А вы Зинаида Петровна?

— Верно. Зинаида Щебенкова я! Сиротой век доживаю, мир меня содержит, колхоз наш. А твоих сродственников всех поименно могу перечислить, хорошие люди, совестливые! Дмитрия-то, поговаривали, за революцию в городе порешили супостаты... Ох, куда же запропастились мои козочки? Дунька, Дунька!

И старушка поковыляла прочь.

— Мама, ты знаешь ее? — спросила Настя.

— Еще бы... В один день с ее Клавой в церкви венчались. Времени-то сколько утекло, господи!

Избы свекра Ксении Николаевны не было, от нее сохранился один фундамент. Но молодые тополя и совсем юные — сыновья и внуки тех, старых, выросшие около прогнивших корней, обрамляли участок на прежних рубежах, где когда-то жили, вели хозяйство поколение за поколением крестьян Воронцовых.

Ксения Николаевна медленно обошла участок, сломала на память ветку тополя, затем с помощью Насти завязала в носовой платок горсть родной земли, которую намеревалась высыпать у памятника мужу в городке...

Четырехгранный из гранита памятник с высеченной на нем надписью — кому и от кого — возвышался невдалеке от дома, где раньше жили Воронцовы, а теперь в нем размещалось одно из городских учреждений.

На торжество собрались чуть ли не все жители городка, среди которых Ксения Николаевна, Мария и даже Настя узнавали знакомые лица. К семье Воронцова уважительно подходили, здоровались, называли себя. Нашлись соратники отца, его товарищи, а кое-кто приехал по приглашению из Москвы и Калинина, бывшей Твери.

Председатель горсовета держал слово.

— Дмитрий Михайлович Воронцов был в числе тех первых в городе революционеров, кто ценой свободы своей, а Дмитрий Михайлович пять долгих лет отсидел в царской тюрьме, принес в город светлое учение Ленина, создал многочисленную по тем временам подпольную организацию большевиков и наладил выпуск листовок в нашей типографии. Некоторые из листовок как дорогая реликвия хранятся в местном музее. Трагически оборванная жизнь товарища Воронцова продолжается по сей день в наших делах и мыслях.

Ксения Николаевна, повязанная черным кашемировым платком, стояла среди дочерей, чуть побледневшая, веря и не веря тому, что происходило на ее глазах. Памятник ее мужу, который привез ее, молодую жену, из деревни в город, где стал рабочим колодочной фабрики и приобщился к революционной работе. И вот вспоминают его, как жил, как боролся! Громко разносится усиленное микрофоном его позабытое имя... Даже ею уже редко произносимое: Митя, Митя, Дмитрий Михайлович!

«Здравствуй, я пришла к тебе туда, где в последний раз мы видели друг друга! Много лет я живу без тебя на белом свете и вот стою у твоего памятника уже старой женщиной, но ты все равно узнал бы меня, свою родную Ксюшу, как ты величал меня в редких весточках, когда я бедовала в городке «женой каторжника»... Таково было мое тогдашнее прозвище!

Но я терпела и все могла перенести в надежде свидеться с тобой! Ты это хорошо знаешь, Митя. А не стало тебя, и я растерялась... Прости меня, мой родной, мой самый дорогой человек! Не о себе заботилась, о наших с тобой дочерях, чтобы вырастить их, поднять на ноги. По мере своих слабых сил я помогала им, и они выросли одна другой лучше, я думаю, потому, что дочери многое взяли у своего отца, у тебя, Митя!

Если бы тебе было дано хоть минуту, хоть секундочку посмотреть сейчас на них, на свою старшую и младшенькую, — мысленно продолжала свой разговор с мужем Ксения Николаевна, — ты бы ни за что не упрекнул меня, Митя! Я знаю это, сердцем чувствую!..»

Побледневшее лицо Марии было гордо замкнутым, отрешенным. У Насти в глазах переливались слезы. Смутные воспоминания, оживая, тревожили ее...

Заиграл духовой оркестр, к подножию памятника полетели цветы, букеты сирени. Встав на колени, в наступившей тишине положили свои привезенные розы и вдова с дочерьми.

«Прощай, Митя, я будто повидалась с тобой... Я ездила с нашей семьей поклониться родине. Дочерям давно хотелось побывать в деревеньке, где мы родились, работали по крестьянству и где ты высватал меня! Теперь они знают свое родное гнездо. Наша Настя стала писательницей, и ей это, как она говорит, очень пригодится...»

Настя смотрела на памятник отцу, на их бывший дом грустно-задумчивая, слегка удрученная, впервые как бы наяву прикоснувшись здесь и там, в деревеньке, к быстротечной человеческой жизни, ее тленности, думая о том, что ранимо-слабые, но такие удивительно выносливые, все вмещающие в себя человеческие сердца, умирая, оставляют в наследство благословенную любовь к земле всем идущим за ними следом...