Константин Паустовский - Том 9. Письма 1915-1968

Моего заместителя все нет и нет. Каждый день я жду его. Ведь его приезд определит все и, может быть, даст мне возможность приехать к тебе. Дни уходят холодные, в дождях — каждый день так больно ранит меня. Пасха и одиночество, ласковые звоны церквей, Христос радостный и близкий. Временами я долго смотрю на ржавые крыши за окном, на слепое небо, на старые стены холодной комнаты и вздрагиваю. Что это, почему я не около Хатидже нежной, радостной, у теплого моря, осыпанного солнцем. Я немного писал. Вот последние «твои» строки —

Мои туманы синие, в огнях

Ты не увидишь ласкового моря.

Все — словно ткань, все в золотых дождях,

Плывут часы, и нежно плачут зори.

Я ведь одна Тебя я так ждала,

Мой юный брат, мой мальчик озаренный,

Как мягкий шелк, как тонкий сон, легла

Тоска в душе, и болью тают звоны

Минут и дней, встает прозрачный свет

В морской волпе, и звезды и сирепп,

Все мне дарит твой радостный привет,

И лепестки ложатся на колени.

Ты так любил ласкать в моих руках

Нарциссов грусть и целовать ресницы

И слушать зов в обманчивых морях,

Как весть любви — напевы синей птицы.

Вот другое, такое же простое —

Если падают нежно лепестки молодые,

Лепестки молодые на колени твои

И над полночью блекнут моря зоревые,

О сестра, — это грезы мои.

И плывут за оградой легковейные трели.

Легковейные трели затаенного дня —

Это дрема тоски, это лепет свирели,

Истомившей глубоко меня.

Я, тебя вспоминая, опускаю ресницы,

Но мерцает, как солнце, мой задумчивый взор.

Мне так больно, дитя, словно юной царицы

Услыхал я призыв и укор.

Если белою ночью вдруг запенится море,

Заволнуется море при Полярной Звезде —

Я — в огнях убаюканных, в зыбком просторе,

Я с тобою всегда и везде.

Есть еще о болтливых дождях, которые мешают спать цветам, об их шорохах, слезах и звонком смехе, есть песни тоски и гордости — «я сожгу песнопенья, я безумный и бледный истомлю свою душу, надругаюсь над ней». «Я плесну в золотые, вечерние дали дикий крик, что изранит мучительней стали всех далеких и чутких моих» — злые стихи и еще — насмешки над собой. «Когда чернеет день и космы дикой пыли Погасят радостно больного солнца свет — будь светел и пленен мерцаньем яркой были, сбрось мантию тоски, одежду долгих лет» — но это уже прошло.

Есть еще стихи о ночи, когда «в каштанах сон и в полночь звон воды», песни страсти — «в хмельном и дерзком зное глухих ночей как затаенна ты, — дай мне ласкать все тело молодое и губ твоих чуть влажные цветы. Я обовьюсь упругим шелком душным твоих волос, вдохну ночной дурман — и будут сны о бледных и воздушных иных ночах в тревоге буйных стран…». Есть строки о твоей комнате, о поэте — «грустной легендою, юным молением был его трепетный путь, странным порывом звенящие ландыши, словно отраву вдохнуть», о поэте — «не ведомый никем, забытый в звоне дня, всем чуждый и безмолвный, он знал всю дерзость дум и боль бессильных грез в ночах бессонных, когда у берега протяжный шум, когда под ветром дышат волны и говор зорь плывет в окно, свет сонных зорь в цветы влюбленных. Он не создал, он не создаст, едва намеченный и юный, нежный, он ускользнет, как золото огня»…

Все это очень долго переписывать.

Вот самое коротенькое:

Корабли над заливами встали мачтами тонкими,

Тает древнее золото, никнет солнце морей.

Убаюканный грезами молодыми и звонкими,

Я уснул на камнях королевы моей.

Сквозь неясные призраки сна прозрачного, белого,

Кто-то шепчет мне ласково — спи, мой мальчик, пора.

И целует задумчиво мои губы несмелые

Несказанно-любимая, молодая сестра.

Хатидже, я верю, что увижу тебя.

Слишком велика моя боль о тебе, порой она становится непереносимой.

Кот.

Напиши еще одно письмо сюда. Если я уеду, перешлют. Леле привет.

20 апреля 1916 г. Таганрог

До полночи я пробыл на молу. Был свежий ветер. Звездное небо, сонные огни в воде и море. Я сидел на борту какой-то полупокинутой шхуны. Скрипели снасти, жаловалась вода, и снова покорила меня великая меланхолия моря, тоска безвестных путей. И в этот миг я поверил тому, что мы будем вместе у далеких морей, быть может, в Японии, я не знаю еще где. В небе была наша звезда, а там, где Севастополь, на море загорался и гас бледный огонь — шел пароход.

Как хорошо, что здесь газовые фонари в тени каштанов, пустынные улицы, сквозь плиты тротуаров пробиваются цветы и травы, а днем все усыпано солнцем и звонами птиц. Как больно, что нет тебя.

Айхенвальд прав, когда говорит о «трогательной» красоте, о дремлющих улицах этого белого городка.

Если я не смогу приехать к тебе — ведь ты будешь здесь? Когда окончатся занятия у тебя? Я ведь считаю дни, как мальчик, и жду.

Я загорел, я часто выплываю на шлюпке в море по вечерам, и дымное гигантское солнце смотрит мне в глаза и слепит. Я полон жизнью — любовью, — она, словно тонкое вино, разливается по всем моим жилкам, и лицо у меня перестало быть черствым. Я теперь член яхт-клуба, по этому случаю на днях одену матроску, сандальи и буду держать фасон. Хожу по Таганрогу без фуражки. Таганрожцы смотрят и изумляются.

Мои знакомые — прапорщик Литвинов, застенчивый, безвольный, мягкий, человек-рубаха. Москвич. Если бы я был подчинен ему, а не инженеру отдела — я бывал бы два раза в месяц в Севастополе. Осипов, его помощник — молодой инженер, прожигатель жизни, завсегдатай кофееп. Еще два-три человека,

Одного я боюсь, Хатидже. Я писал тебе уже о телеграмме Панкина. Вчера пришла бумага от военного министра — «Всех студентов, служащих в Главн. Артиллер. Управлении, уже призванных, немедленно освободить от работ и направить к подлежащим воинским начальникам. Никаких отсрочек и освобождений не допускается». Но есть еще одна надежда — через неделю-полторы все окончательно выяснится. Если будут призывать — я уйду, если оставят — останусь. Но об этом я напишу подробно немного позже. У меня немного тревоги и боли, что я буду призван раньше, чем ты сможешь приехать. По моим расчетам призовут мой год летом — в июне, июле. Сейчас мне надо идти на завод…

Кот.

27 апреля 1916 г. Таганрог

Мне хочется позлить тебя. Знаешь, что я нашел в книге Гумилева «Чужое небо» — это так близко и понятно мне. «Я пробрался вглубь неизвестных стран, восемьдесят дней шел мой караван; цепи грозных гор, лес, а иногда странные вдали чьи-то города. И не раз из них в тишине ночной в лагерь долетал непонятный вой. Мы рубили лес, мы копали рвы, вечерами к нам приходили львы. Но трусливых душ не было меж нас, мы стреляли в них, целясь между глаз. Древний я отрыл храм из-под песка, именем моим названа река, и в стране озер пять больших племен слушали меня, чтили мой закон. Но теперь я слаб, как во власти сна, и больна душа, тягостно больна; я узнал, узнал, что такое страх, погребенный здесь в четырех стенах; даже блеск ружья, даже плеск волны эту цепь порвать ныне не вольны. — И, тая в глазах злое торжество, женщина в углу слушала его».