Аскольд Якубовский - Квазар

И Владимир Петрович вдруг ощутил затвердение кожи щек до резкой боли. Волосы его приподнялись, пузырики пошли по спине. Он ударил кулаком по колену:

— Льву — львиное!

И встал к перилам, на ветерок — остыть.

Какой-то поселок замерцал на берегу огнями. Исчез…

Боже мой, сколько звезд в воде и на небе. И Владимиру Петровичу показалось, что теплоход везет его в звезды. Но в этой же звездной ночи нарастало знакомое двойное пенье моторов.

Это егеря!

Владимир Петрович подался вперед, вглядываясь — шумно пронесся Сергеев, этот идол честности. За лодкой тянулась белая взбитая струя, и отражения звезд качнулись. Егерь сидел на моторах один. Сашка, должно быть, где-то прячется с биноклем и ракетницей.

Лодка неслась в темноте. И не понять, где она, в небе или на воде. Владимир Петрович вдруг почувствовал охотничью суть всех Сергеевых на свете. Понял — там, в звездной (новой) его жизни будет нестись какой-то неумолимый Сергеев. Стоит зазеваться — он схватит его, как Малинкина.

— Ну, это мы еще посмотрим, — заворчал Владимир Петрович и вздрогнул: рука легла ему на плечо. Обернулся — Контактыч.

— Он зовет, ступай, — сказал Иван.

Горели лампы. Около них светящимся облачком ночные насекомые бились в горячее стекло.

Свет падает на старичка. А он еще поживет — грудь его широка и плечи бодрятся…

Старик беленький, светленький, весь белый.

Что-то лунное в этом старике. И вдруг он показался Владимиру Петровичу недосягаемо высоким, словно месяц.

Но и металлическое есть в нем, белый, тяжелый металл.

И на мгновение Владимир Петрович увидел — под лампой, презрительно оттопырив губу, стоит отлитый из серебра властный старик. Веса в нем не менее тонны.

Но хмарь ушла. Склонив большую голову, Владимир Петрович неуклюжей походкой шел к аккуратному старичку с брюзгливой нижней губой.

Он шел — и опять слышал двойное пенье моторов.

Оно приближалось, надвигаясь, переходило в жестяной, непрерывный гром…

Был апрель, сухой и холодный. Я переходил дорогу. Из-под ног взлетала дорожная пыль, сухая ее смесь со льдом, тонко размолотая колесами машин и ногами прохожих.

И в этой же пыли брел куда-то водяной жук.

Он полз, напрягался, работал ногами-веслами.

Засек я его случайным взглядом. И пришло удивление — как так случилось, что водяной жук плывет в пыли?

И следующее — какой везучий жук! Миновали его опасности ног, миновали колеса на дороге.

Откуда плывет он?

Или вымерзла его родина — лужа?

Было рано, часов около семи утра, дорога полупустынна. Я пошел, следя жука: он явно полз к реке. Направление его было верным, движения медленны и точны.

Он упирался веслами, отгребался, он то зарывался в пыль, то выныривал из нее. И плыл, плыл… А до реки еще километра два пути, колеса, ноги…

Сколько их? Сто?.. Тысяча?..

Нет, не дойти жуку! И я помог ему: взял бумажку, завернул насекомое и отнес к реке. Бросил: жук исчез в глинистых водах…

Вот так однажды водоем моей жизни пересох, и поманила некая дальняя река, подышав мне, как водяному жуку, надеждой и свежестью. Я заторопился к ней, сжимая время ракетными двигателями самолета, мял его железным прессом колес.

Случилось несчастье такого рода — пришла ко мне Большая Догадка и ушла, потому что я не поверил в себя.

Будто схватил я радужную, семи цветов, чудную птицу в полете и глупо разжал пальцы.

Да, разные бывают в жизни несчастья, и нет им числа. А счастье только одно — сделать все, что дано тебе. Полностью. Я не сделал.

Подействовало это на меня странно, — ноги стали тяжелыми, и голова, мысли, надежды… Я заболел — сердцем — и проболел всю зиму. Друзья мне говорили — тебя, старик, нужно показать одному редкому врачу. Началась суета: нашелся редкий врач.

Все знали о нем, многие вели переговоры — очередь была огромнейшая. Но он просидел со мной больше часа, пытаясь догадаться, чем помочь (очередь шаркала ногами и скреблась в двери).

— Лечение само собой, — сказал редкий врач. — Но купите-ка вы себе дачу. Это вас оздоровит.

Купить дачу? Я даже вспотел. А врач говорил мне, что только легонькая работа в саду, на свежем воздухе, закрепит его лечение. И сердце окрепнет, и все хорошо пойдет — работа, жизнь…

Он тряхнул волосами и прочитал стихи: «Живи в саду, трудись средь грязи и навоза, тебя примерно лет на сто омолодит метаморфоза».

— И на десять лет неплохо. А?.. Купите, не жалейте затрат!

Убеждая, врач хлопал меня по плечу и в конце концов уронил чернильный прибор. Зеленый, каменный, должно быть, дареный.

— Все теперь покупают, — сказал врач и предупредил, что иначе мне будет худо.

Я попрощался и вышел. Купить дачу? А почему не Луну? Рассмотрим-ка свое положение. Мне сорок лет, у меня нет ни семьи, ни денег на сберегательной книжке. Нет даже самой книжки. У всех есть, а у меня нет. Это обидно и… странно.

Разберемся, кто же я?..

Отец мой был кузнецом, солдатом, затем художником-самоуком. Гм, силен!.. Мама набирала книжки в типографии. Я же пишу маленькие рассказы и зарабатываю маленькие деньги. А надо, как мои друзья, писать романы и получать толстые пачки денег.

Купить дачу?.. Кстати, знакомые желали продать свою. Купить?.. А деньги?.. Вдруг дача не поможет?.. Как бы смоделировать?.. Я решил уехать в деревню, среднерусскую, на ту прародину, откуда мои предки уходили в Сибирь.

Поехал не сразу, а когда пришло лето. Но сначала написал такое письмо:

«Здравствуйте, Антон Львович! Большой привет вашей супруге! А также сеттеру Бою и обеим кошкам. Узнав, что вы теперь на даче, пишу о себе: у меня был период хлопот и болезни. Впрочем, я так живу, что и писать не о чем, разве о проклятых восьми этажах, на кои, если откажет лифт, я бреду целый час и прихожу при последнем издыхании. Но я привык к такому состоянию и, если почувствую себя хорошо, то удивлюсь, наверное. Дела мои последнее время были полны неопределенности, но теперь прояснились: я хочу укрепить сердечную мышцу, а для этого мне нужна дача. Выберите-ка полчасика и напишите о себе, о животинках, лесе. О том, не раздумали ли вы продать дачу?»

…В Москву улетел я самолетом — в трехстах километрах от нее была моя среднерусская прародина.

Я несся к непредвиденным встречам и нежданным мыслям.

В каждом из нас, если не повезло, сидят двое (бывает и трое, и пятеро, но я сложен из двух).

Одно мое «я» смелое — в деда, уходившего в Сибирь, в отца-солдата. Другое осмотрительное и до отвращения благоразумное.

Летел в «хвосте» самолета, так уж вышло. И все беспокоился, что там на земле? Удастся ли снова ступить на нее?

Я сидел на последнем месте, а «хвост» ИЛа мелко дрожал, будто хотел отломиться. И одно мое «я» одолевал страх падения, а другое старалось уничтожить его.