Александр Толстиков - Охотничьи были

На радостях мне и пришло в голову пошутить над своим товарищем. Я вытянул из воды другую его удочку с хлебной насадкой, зацепил хвостом на крючок пойманного ерша и снова закинул в озеро.

Ошарашенный ершик стал стремглав носиться по дну. Закрутился, запрыгал легкий осокоревый поплавок. То совсем скроется под водой, то подпрыгнет в воздухе, то помчится к берегу, то от берега; то ослабнет, то натянется леска.

— Яков Степанович! — крикнул я. — Клюет!

Если бы я крикнул: «Пожар!» — не разбудить бы Якова Степановича. А тут сигнал подействовал безотказно. Старик сел на кочку, убрал нависшие на глаза седые кудри и уставился на веселый поплавок.

— Да! Клюет, Николай Александрович! — с дрожью в голосе проговорил старик. — Знать-то, лёшш, на хлебушко попался. Лёшш!

Заколотилось рыбацкое сердце. Трясущимися руками ухватился мой рыбак за комель длинного удилища.

— Айда на берег… За душой приехали. — С этими словами Яков Степанович осторожно подвел рыбу к берегу, перебросил ее через плечо и подтянул на леске к себе. Минуты две, молча, с большим удивлением, он разглядывал ерша.

Рыбакам известно, что ерши не ловятся на хлеб. Очень редки случаи, когда ерш попадает на хлебную насадку.

— Ерш на хлеб клюнул!.. Ерш! Глазам своим не верю… Да!

Свободной левой рукой старик достал из пестеря красный платок, потер глаза, снова уставился на ерша, держа его на весу.

— Николай Александрович! Да ведь ерш-то хвостом на хлеб попался!

Прошло много времени после этого случая. Как-то в удобную минуту на рыбной ловле я сознался Якову Степановичу в своей проделке. Он ни за что не хотел верить.

— И не говори. Вся наша деревня знает, хоть кого спроси, что в прошлом году у меня ерш клюнул. На хлеб! Хвостом на удочку наделся… Да!

В Монастырский яр мы приехали, когда начался дождь. А ведь только что было ясно, и вдруг все небо затянули мокрые тучи и посыпал такой дождь-сеногной, что не только рыбачить, но и в шалаше сидеть стало невозможно. Нудная сырость просачивалась сквозь крышу шалаша, вода капала на руки, попадала за воротник. Подмок табачок, отсырели сухари. Остался один выход — перевернуть на песке лодку и под ее надежным днищем переждать непогоду. Так и мы сделали. Вытащили из воды лодку, перевернули ее вверх дном, сложили пожитки и сами забрались под нее.

Почти всю ночь не спали. Над рекой остановилась гроза и до утра гремело.

— Как бомбы в германскую, — вспоминал Яков Степанович. — Летит она, эта самая бомба — пиш-шит, да как ахнет! У кого ноги нет, у кого головы нет, и все бегают, как сумасшедшие…

С утра, после грозы, выглянуло солнце, но удить было нельзя. Вода в реке прибывала, и на три сажени от берега тянулась желтая муть.

Яков Степанович без просыпу спал, словно хотел отоспаться за всю свою рыбацкую жизнь. Я от нечего делать бродил по лугам, собирал в берестяное лукошко сочную бруснику.

Случайно в лощине я набрел на лыву — углубление, залитое водой во время паводка. В лыве бойко играла рыба. От ее движения, как живая, трепетала в воде сизая осока. Из конца в конец бросалась испуганная мной большая щука.

Я разулся, засучил штанины выше колен и с палкой в руке полез в воду. Через полчаса вода почернела от взбаламученного ила. На поверхности стали высовываться рыбьи головы с выпученными глазами.

И началась охота! Я быстро выхватывал щурят за жабры и выбрасывал на берег. Попала щука с полметра длиною.

— Вот и рыбка! — радовался Яков Степанович, когда я с добычей вернулся к лодке. — А клева долго не будет, хоть и пройдет мутная вода. На прибылой возле берега катится галька-окатыш, рыба боится ее и уходит в глубину… В лывах рыбачить дело немудреное, но чтобы в деревне не засмеяли, скажем, что щук наловили на жерлицы…

К вечеру небо совсем прояснилось, ночью вызведило. Мы развели большой костер, сварили богатую уху. Обоим захотелось после ухи чайку попить, а спускаться за водой под берег Камы по глинистому яру ни мне, ни старику не хотелось. Да и лень было после сытного ужина отходить от уютного костра.

Яков Степанович пошел на хитрость. Начал он издалека:

— Когда мы были молодыми — я, Никола Закамской, Спиря, он все еще живой, не даст соврать, — мы к девкам ходили в деревню Рябинову, и всегда с музыкой. Никола играл на железном треугольнике, у меня была гармошка-семиголоска — на горе играш, под горой слышно. Здоровенные были, нас никакая черна немочь не брала… Никола Закамской, когда ходил на пароходах, по двадцать пудов в трюм спускал. Вот какие мы были… Кроме бражки, мы одну камскую водичку уважали, потому и были как быки… Колодешная вода с известкой. Известка всю ее выела. Озерная вода совсем вредная. Сколько в ней гнуса, не приведи господь… С нее только брюхо болит… Да!

Яков Степанович нежно погладил пустой пузатый чайник, поворошил палкой в костре и продолжал:

— Да!.. Что и говорить. Камская водичка пользительная. Известки в ней нету, гнус в ней не живет. Она живая. Всю жизнь течет в море. Про нас с тобой можно сказать то же самое. Ведь на рыбалке мы по три дня хлеба не едим, а не хворые… Камская водичка она пользительная…

Долго судачил старик о пользительной камской водичке, пока не уснул, сидя у костра. Но чаек-то все равно надо было кипятить, и я, скрепя сердце, пошел за водой.

Отойдя с чайником несколько шагов от костра, я вспомнил лыву, в которой днем щук ловил. Она находилась совсем близко, и не надо было под берег спускаться. Я подошел к лыве.

Вода уже отстоялась и сверху была совсем чистой, прозрачной. Осторожно, чтобы не замутить ее, я нацедил через рожок полный чайник и вернулся к костру.

Скоро вскипел чай. Вода из лывы, приправленная листьями красной смородины, имела особый вкус и аромат, знакомые только нашему брату — охотнику.

Разбудил Якова Степановича. Он налил кружку чая, пил да похваливал:

— Вот это чаек! Сразу видно, что не на озерной водичке чаек, а на камской — пользительной.

Я не сказал старику, что чай не на камской воде, а на много лучшей, насквозь прогретой солнцем и впитавшей в себя соки луговых трав и цветов.

Нас заедали комары. Тучи их, сотни туч, нудных, писклявых. Днем на чистом месте еще терпимо. Нет-нет да и ветерком потянет и загонит комарье в траву. А сейчас, после заката, от них совсем житья нет. Появилась мелкая мошкара. В уши, в нос лезет проклятая. Сечет и режет, спасенья нет.