Василий Ильенков - Аноха

Ошибся Федос: отлежался Аноха и через пару недель сидел на кровати, поглядывая в открытое окно, обращенное в зеленую тень парка.

Не любил Аноха природу, вернее, не понимал ее жизни, встречаясь с ней только в редкие минуты. Здесь, в больнице, сначала, когда было приятно лежать бездейственно на койке и глядеть бездумно в окно, Аноха с удивлением разглядывал траву, кусты и густую зеленую крышу аллеи. А потом все надоело, и потянуло в цех. Что ж там-то теперь? И вот Аноха мысленно идет по цеху, вглядываясь в лица рабочих, — о чем они думают?

Идет Аноха, шарит глазами, но никак не может разглядеть знакомых лиц: все уткнулись в верстаки, обернулись спинами, не кажут глаз. И от этого становится Анохе тяжко, как от нехорошего сна. Он чаще начинает дышать, и липкая испарина оклеивает лоб и лицо его под повязкой…

Стукнула дверь, и в палату вошел Тих Тихч. Огляделся. Нашел глазами Аноху и молча уселся на табуретку.

Аноха не подымался, словно боялся услышать какую-то неприятную весть.

Тих Тихч сморкался, вытирая платком вспотевшее лицо, старательно отводя глаза в сторону.

На неподвижных почти крыльях влетела в палату оса и долго звенела под потолком. Аноха, вдруг схватив одеяло, начал остервенело гоняться за осой по палате.

Потом поднялся Тих Тихч и, махая кепкой, принялся помогать Анохе выкурить надоедливую гостью.

— Ну, ну лети, брат, неча тебе тут названивать! — приговаривал Аноха, преследуя осу.

— А без нее и вовсе скушно станет… — вставил Тих Тихч, вызывая на разговор Аноху.

Оса взвилась кверху и потом кинулась разом на Тих Тихча — тот инстинктивно отпрянул назад и смешно присел на корточки.

Аноха, не сдержавшись, порснул:

— Тих Тихч — испугался осы!

Аноха почувствовал свое превосходство перед Тих Тихчем и снисходительно улыбнулся.

Тогда, овладевая собой, Тих Тихч начал рассказывать Анохе о том, как подслушал он у вагранки разговор и как неожиданно раскрыл он тайну своей неудовлетворенности и томления.

— …Шагов… Я был одинок… И не понимал всей силы одиночества, которое отрезало мне путь к массе. Я работал для нее… для вас… Я хотел быть честным… Но я ошибся, думая, что моя сила во мне… Я искал причину… И нашел… В моих чертежах не было и нет человеческой теплоты, они холодны, как лед, хоть и точны; они бездушны, безжизненны, как скелет… Я искал выход. Хотел зарыться в гущу человеческих сердец и поднять их на какой-то подвиг. У меня созрели планы, в цеху… рево-люция!

Аноха настороженно слушал, вспоминая то утро, когда они с Тих Тихчем впервые затеяли раздельную формовку изделий.

Да… С этого-то вот и началось.

— Ну вот, Шагов… Чтоб эту революцию сделать, я искал опоры… Увидел, как бьешься ты над верстаком. Дальше ты знаешь все сам…

Тих Тихч взволнованно заходил по палате. Потом круто повернулся к Анохе.

— И мы потерпели поражение… Мы оказались одинокими. Против нас все… Вот я пришел к тебе, Шагов… Чтоб сказать о нашей ошибке… Не с того конца начали.

Перед Анохой всплыли озлобленные лица рабочих в тот момент, когда между ним и Степкой шло единоборство… И Анохе стало ясно, что его борьба осталась непонятной, изолированной и бесплодной — «не с того конца… да… да… не с того конца».

Аноха и не заметил, как Тих Тихч исчез из палаты — бесшумно и незаметно. В палате стояла больничная, безжизненная, гнетущая тишина.

Суд устроили прямо в литейной после гудка. Рабочие настороженно разглядывали стол, покрытый красным сукном, и человека в кремовой, такой необычной для цеха рубашке, с пестреньким галстучком. Часто поглядывая на рабочих, он раскладывал по столу бумаги медлительными движениями. Видимо, ему доставляла огромное удовольствие вся эта церемония.

Степка держался уверенно. Встречаясь глазами с знакомыми лицами, он усмехался, и когда судья, одергивая свой пестрый галстучек, приступил к допросу, Степка лениво и нехотя стал отвечать, презрительно улыбаясь.

Тысячная масса напряженно ловила каждое слово, и всякий раз, когда виляющий Степка пытался ускользнуть, она приходила в движение, и тогда в глухой шум толпы врезался тонкий беспомощный звон колокольчика.

Рябов сидел, отвернувшись к колонне, потемневший и сумрачный, стараясь глядеть в землю, под ноги, но со всех сторон его настигали сотни глаз, и он беспокойно ерзал на скамье.

Горячкин волновался больше всех. Шевеля губами, он произносил про себя начало своей речи. Но слова исчезали, рассыпаясь, как песок. Храбрость его пропала. Он старался вспомнить разговор с Борькой, цеплялся за отдельные возникшие в памяти мысли. Метались отрывки фраз, Горячкин лихорадочно ловил их.

«…Промфинплан… первое дело… Пролетарский суд должон разобраться… Раздельная формовка, действительно… Пятилетка без горшков немыслима…»

Неожиданно он увидел в толпе веселую борькину рожицу, и ему стало стыдно за свое малодушие.

«…Я ему сейчас сказану… Ишь, желторотый!»

Горячкину вдруг кинулся в глаза прежний, давно, казалось, умерший цех. Вот под окном десятилетним мальчиком он впервые начал свою заводскую жизнь. Через весь цех таскал он на весы отлитые горшки и снова переносил их обратно: «тяжелы, сдай так, чтоб средний вес вышел». Вон там, на завороте, ему накостылял шею мастер, и он плакал черными слезами.

И, когда Горячкину дали слово, он обо всем этом и рассказал.

— Вместе, чай, с Парфенычем… с Рябовым, извините, тут свою жизнь провели. И он понимать должон… Он все ж-таки горя хлебнул. Ну, а этот, — он ткнул пальцем в сторону Степки, — этот потерял совесть. Фальшивый человек он. Он как чугун заливал Анохе? Да ты што глаза свои прячешь бесстыжие?

Судья останавливал Горячкина, Горячкин говорил: «извиняйте» и, опять увлекаясь, вворачивал неподходящее слово.

— А Парфенычу я одно скажу… был у меня кобель и сидел на цепке…

— Прошу вас высказываться по существу, — одернул его судья.

— Да… кобель этот, извиняйте, и привык к цепке. А она раз возьми и оборвись. Так что ж вы думаете, братцы, лежит и не двигается!.. Привык к цепке… И нет ее, а словно что-то держит за шею, не пускает…

— Еще раз прошу не отвлекаться! — уже резко оборвал судья.

— Просим! Просим!

— Да я и так сейчас кончу… Вот и ты вроде кобеля этого, одолела тебя привычка, ну, тебе и сдается, будто привязан. А ты рванись! Вот за это я и уважаю Аноху, прямо скажу! На старости лет и мне, братцы, невтерпеж. Пущай комсомолам будет совестно! — не утерпел Горячкин. — Предлагаю всему цеху перейти на раздельную формовку…

Цех встрепенулся, ожил, и вдруг гнетущая торжественность обстановки расплавилась в горячих аплодисментах. Судья остервенело звонил, но рукоплескания нарастали все сильнее, захлестывая голос Горячкина.