Лидия Сейфуллина - Налет

Виктор Алексеевич гневно двинул стулом. Подошел к ней и, оглядывая ее замораживающим взглядом, отчеканил:

— Поймите, барышня, что мне решительно все равно, как вас товарищи будут называть. Я никак не буду вас называть, так как вам придется оставить мою квартиру. Ваше присутствие здесь… Простите, я буду откровенен, не только неудобно, а просто нежелательно для меня.

Девушка резко повернулась на стуле, чуть не упала, но ловко удержалась на ногах. Весело и ласково проговорила:

— Вот что значит физкультура. Из всякого положения стоймя встану. Это я себе говорю, гражданин Астахов. А вам что же я могу сказать? Убраться мне сейчас некуда. Не замерзать же, в самом деле, на улице! Вы вон в трех комнатах один растопырились, а у меня и угла нигде нет, а главное и денег — ни фига. Вчера ни крошки не ела и сегодня, видно, не придется.

От ее резкого, очень неприятного для него, но искреннего тона Виктор Алексеевич снова растерялся.

— Я вас не гоню немедленно… Сейчас и кофе на спиртовке согрею. Потом прислуга придет…

— Конечно, вы сами понимаете, мне не очень приятно у вас одолжаться. Вон вы каким Болдуином передо мной. Но я очень назяблась и голодна. Значит, не приходится фасон давить! Хорошо, если дадите пошамать.

— Как? Простите, пожалуйста, но у вас убийственный жаргон…

— А по-моему, это у вас убийственный жаргон: все «простите», да «имею честь». Знаете что? Уж определилось, что мы противны друг другу. Я постараюсь поскорей с вами развязаться. Заехала к вам, потому что моя мать письмо мне прислала, чтоб к вам, и для вас было письмо, вот, которое я потеряла. Мы знали, что моя тетка, хоть и двоюродная, разошлась с вами. Так что ж из этого? За это же нельзя взъедаться ни на нее, ни на ее родных. Может-быть, вы ее никак не удовлетворяли.

Виктор Алексеевич сморщился. Прервал ее предостерегающим движением руки. Сказал очень тихо, чтобы сдержать гнев.

— Я не взъедаюсь и не потому не могу вас оставить у себя, что сердит на вас за… измену жены.

Клепка фыркнула сквозь сжатые губы.

— «Измена»… Все слова у вас из маринада! Честное слово, я таких что-то не припомню, чтоб когда видала.

Виктор Алексеевич вздохнул и потер пальцами лоб.

— Подождите здесь, барышня. Я сейчас оденусь и согрею чайник.

Клепка стукнула рукой по столу.

— Не смейте обзывать меня «барышней»! Называйте просто по фамилии: Камбулина, если слово «товарищ» вам, как волдырь на губе.

Астахов поспешно, не оглядываясь, ушел в свою спальню и плотно притворил дверь.

Не мог вспомнить Виктор Алексеевич, чтоб за все сорок шесть прожитых им на свете лет, он когда-нибудь, к кому-нибудь испытывал столь пламенную ненависть, как к этой Клеопатре. Разве что в младенчестве, в годы, не оставляющие в памяти письмен, могла существовать такая цельная, звериная, совершенно бессильная ярость. Тогда, может-быть, это вторично переживаемая трагедия. Но во всей сознательной жизни не было, ну да, разумеется, не было столь мучительной злобы. Мучительной, именно, из-за полного бессилья. Ну, что делать? Милицию на помощь звать? Она и от милиции отгрызется. Да и не на улицу же девушку без гроша вышвыривать. На это у него при всей ненависти характера не хватит. Денег он ей предлагал. Но у этой девицы не только тупые, а вывихнутые какие-то мозги. Она заявила:

— Знаете что? Одолжаться по-настоящему я у вас не желаю. Ем то, что от вас и от вашей работницы остается, куда это девать? Все равно: собаки вы не держите, в мусорный ящик только выкинуть! Сплю в кухне на своем тряпье и целый день дома не бываю. Чем же, собственно, я вам обязана и чем стесняю? Если вы беситесь от того, что я за две комнаты от вас дышать смею или двигаться, то это уж барские фу-ты, ну-ты! Это из вас выколачивать следует. Если он научный работник, дак ты и не дыши поблизости! Эко блюдо — Гарри Пиль!

И дверью еще хлопнула, уходя. Вот уже месяц к концу подходит, как из-за нелепой, смехотворной случайности он положительно болен, душой болен. Эта Клепка низменна до предела! Никак не может понять, что одна мысль о пребывании в его квартире ее, такой во всем чужой, органически неприятной, не дает ему свободно дышать.

Он с тоской ждет трескучего звонка, всегда несдержанного топота ее шумливой возни в кухне. Иногда она забегает и днем на несколько мгновений. Тогда Астахов испытывает странное облегчение. Облегчает острая вспышка гнева. Когда же возвращается в урочный час, целый день мозжит, как больная кость, злобное ожидание.

Случалось несколько раз, Клепка не приходила ночевать. Тогда он с отчаянием думал: если бы она его заранее предупреждала! Какой бы мог быть у него праздничный, прежний день!

Астахов осунулся, потерял аппетит, стал тревожно спать. Пробовал советоваться с друзьями, со знакомыми, те смеялись в ответ:

— Да просто выгони ты эту наглую особу из своей квартиры и только.

«Только». Если бы он мог!

Сникая головой, печально думал:

— Свержение какого бы то ни было насилья для меня так же невозможно, недоступно, как для Клепки деликатность!

Прошло тягостно долгих полторы недели со дня Клепкиного вторженья. В чреде этих дней, стесненных и жалких, только одно утро выдалось радостное, освежающее. Учитель Александров, энтомолог-любитель, известил, что ему посчастливилось приобрести для Виктора Алексеевича ценную золотистую жужелицу. Сам в ближайшее время зайти к Астахову он не мог но, зная, каким нетерпеньем загорится Астахов, получив извещенье, назначил ему свиданье в одиннадцатом утра в библиотеке Дома Просвещенья. От волненья Астахов спотыкался на ходу. Лицо его было растерянным и светлым, как в молодости, когда он спешил на свиданье к девушке любимой и священной. Он ничего и никого не примечал вокруг. В одном из коридоров почти натолкнулся на диванчик. Клепка, сидевшая на нем, подняла голову от книги, посмотрела на Астахова и, чтобы скрыть внезапную робость своего взгляда, насупилась, воинственно выпрямилась и голову немного набок занесла с вызовом. Астахов промчался мимо, не видя. Она вздохнула облегченно, снова с натужным прилежаньем углубилась в чтение. Когда же Астахов шел обратно, вышло так, что взволнованная Клепка его не заметила, а он ее увидел на лестнице внизу. Сердито передернув плечами, приостановился на площадке вверху, подождал, может-быть, сейчас уйдет. Клепка стояла на предпоследней ступеньке с каким-то верзилой-блондином. Астахов видел только густоволосый белокурый затылок и спину мужчины, облеченного в черное суконное пальто. Но клепкино лицо через плечо ее собеседника он видел хорошо. Она, не отводя глаз, смотрела на блондина, щеки ее рдели. Грубая яркость румянца и черно-сизых волос смягчалась чудесной кроткой улыбкой и особенным трепетным сияньем глаз.