Михаил Борисоглебский - Буга

— Я знаю, ты, Лаврентьич, хороший, молитва твоя горячая, я много раз видел.

— У-у, насчет веры — супротив людей первый!

Подошла Пустова с дочерью и спросила:

— А что это за человек подъезжал?

— За тобой. Говорит: на аркане ее в город поведу. Что, испугалась? Не бойся, это я так, шутя. Сердце у меня доброе, не бойся. Человек приезжал так себе. Ищет кого-то. Оно, положим… Тут вот на-днях один ездил так, ездил, да и нашел. У Панфила на огороде тоже арестованные были. Подъехал, поглядел, да так это тихонечко: «Эй, дядя, иди-ка сюда!» А дядя-то мельник, у него паровушка недалече. «Ничего — говорит — не бойся, подходи». Ну, и подошел. А приезжий-то вынул револьвер, да и бац-бац ему в самые глаза.

— Убил?

— Насмерть. Вот они какие, приезжие-то!

— И так это, без никаких?

— А каких тебе, батюшка, надо? Оченно просто. Это ведь я только по доброте своей. А другой бы давно твою матушку присоседил. Ну, довольно вам, отдохнули, и будя! Председатель едет. Живо за работу!

Все расползлись, как черви, и стали рыть землю.

— Изувер окаянный! — заговорила попадья вполголоса. — И как это ты хвалишь этого ирода?

— Молчи, дура! Смекалки у тебя нет. Надо к этим людям подход знать.

— Сил нет, маменька, — шепчет дочь Пустовой. — Руки опускаются, в глазах круги зеленые.

— Что ты, моя милая? Что ты, бог с тобой!

— Не знаю, маменька… Словно подменили меня…

— Подменили? Это ничего — так бывает. Я, вот, думала, что работать не смогу. А пришлось — и перемогаюсь. Да ты не печалься, все уладится, бог даст, отца освободят…

— Эй, вы там! Перестаньте сюсюкаться! Я хоть и добрый, а все же на зло меня наводить не надо. Потому как едет председетель, и разговоров ни-ни!

Дочь отошла, а Пустова, налегая на лопату, стала въедаться железом в упрямую, жесткую землю.

Через площадь, на паре яблоневых, запряженных в дрожки с маленьким коробком, ехали двое. Председатель ревкома, здоровенный мужик с расчесанной на три пряди сивой бородой, стучал кнутовищем о беседку и сердито говорил:

— Ты у меня смотри! Только не приластись! Я с тебя три шкуры спущу! Понял? Такого, можно сказать, случая нам всю жизнь не видать. Девка она — антик с гвоздикой. И самое главное, ежели власти переворот — спасение большое.

Сын — нескладный парень, костлявый, длиннорукий, с большим лошадиным лицом, равнодушно отвечал:

— Невмоготу мне. Уж очень я женский пол ненавижу. А уж что касательно бар — так глаза бы мои не глядели!

— Ничего, пообвыкнешь, и даже очень вкусно покажется. Понял? И у меня чтобы все, как сказано… — Ударил по лошадям и шумно подкатил к огороду.

Лаврентьич вытянулся, мотнул картузом и облизался улыбкой.

— Ну, как у тебя?

— Все исправно, товарищ Зыгало.

— Та-ак… Петро! — кольнул глазами сына и подошел к священнику.

— Здорово, батя. Рюхаешь? Так, та-ак. Порюхай. А ты, матушка, моя, поглубже ковыряй, это тебе земля, а не нос.

Петр нехотя вылез из коробка, зашел полукругом к Пустовым и, глядя исподлобья, стал переминаться с ноги на ногу.

Зыгало посмотрел на него, качнул головой и обратился к Пустовой:

— Ну, как? Тяжеленько? А? Непривышные, ведь.

— Мне бы ничего — дочь больная.

— А какая у нее хворь-то?

— Слабенькая. Девочкой болела много. На тяжелую работу сил не хватает.

— Понимаю. Воспитания мягкого… А это вот сын мой. Кланяйся, дурень! Чего стоишь, как пень? Так хворает, говорите, барышня-то? Ну, что ж, в случае чего, от работы и освободить можно — потому на это власть у меня полная.

— Ради бога, помогите, если можно!

— С нашим удовольствием! Только уж придется вам у меня пожить, потому я за вас отвечаю. Да вы не беспокойтесь, живем мы не то, чтобы богато, а так, слава тебе господи. За эту революцию добришка сколотили. Три лошадки, одна из-под казачьего офицера, мате-орая. Ходки, фургоны. Барахла разного сундука три. И дом по случаю, хозяйственный. Только сын вот того… холостой, значит. Петро! Отвези-ка барышню до дому.

— Маменька!..

— Уж вы позвольте и мне с ней.

— Ну, как же, само собой. Только мы с вами по отдельности.

Петро вернулся к лошадям, сел на козлы, хлестнул вожжами и подкатил.

— Пожалуйте.

— Маменька!

— Не извольте беспокоиться. Маменька с вами будет в скорости.

— Что же, Зоя, поезжай, господь тебя храни! — Подошла, поцеловала перекрестила и помогла влезть в коробок.

Когда Петр и Зоя уехали, Зыгало передернул плечами, потер ладони и сказал Лаврентьичу:

— А с этими можешь дальше свое распоряженье иметь. Такого барахла не жалко, мало ли ихнего брата перебухали.

Перед самым городом Концов предложил Пустову надеть шубу. Мулек сплюнул и с досадой сказал:

— И зачем человеку ублаженье, коли его на мушку надо. Шубу — за хлопоты, а человека можно и в расход записать.

— Молчи, Мулек, — укоризненно ответил Концов. — Есть у меня голова, знаю, что делаю. Останови лучше.

Мулек осадил лошадей; Концов, барахтаясь, слез на землю и помог высадиться закоченевшему Пустову.

— Ей-пра, зря! Бьют буржуя, ну и бить! Чего там по судам возжаться!

Пустов старался его не слушать, суетливо стягивал шинель, оторвал шинель и, получив шубу, надел ее с таким видом, как будто только что купил в магазине.

— Вы меня простите, — сказал он с виноватой улыбкой, — я у вашей шинели крючок оторвал.

— Пустяки. Мы рвем головы, а извиненья не просим. Потарапливайтесь, ехать надо!

Когда уселись и поехали, Пустов долго пытался заговорить, открывал рот, посматривал на Концова и, наконец, когда колеса уже застучали по мостовой, распахнул шубу и, повернувшись лицом к Концову, прыгающим голосом сказал:

— Вот вы сказали, что людям головы рвете. А вам самому приходилось ли?

— Не приходилось, а если бы пришлось — оторвал бы, кому надо.

— А я рвал, — хлобыстнул через плечо Мулек. — Контра, интеленция, сволочь — головы махонькие, жидкие.

— Некоторым людям, действительно, только и остается, что оторвать голову, потому — с ними и делать-то больше нечего, — сказал Концов.

— Верно! А интеленция все одно, что гнилая картошка. Вывалить ее скорее свиньям — и дух в избе вольготней станет, и пища здоровее.

— Ну, ну, ладно. Куда тебя прет! — оборвал Концов. — Выезжай на Большую.

Ходок, громыхая, завернул за угол и вскоре подъехал к Чека.

Пустова принял дежурный под расписку, и через час его повели на допрос.

— Вы признаете себя виновным?

— В чем?

— В участии в контр-революции.

— Нет.

— Как?! — крикнул следователь.

Пустов посмотрел в серые круглые глаза, открытый красный рот и спокойно заговорил:

— Все время безвыездно жил здесь в городе, учил ребят. Можете проверить. Ни в каких союзах, организациях и партиях не состоял. Думал только о том, что моя жизнь — работа, работа, работа.