Леонид Леонов - Конец мелкого человека

— В пятницу приходите!

Оттуда, из глубины, черневшей колодцем, долетел к ушам Елкова отголосок своего же:

— …ите.

Елков постоял и плюнул вниз. Белое пятнышко скользнуло во мрак колодца, и через мгновение долетел обратно четкий звук шлепка. Потом Елков покрутил плечами, втянул голову и вскочил проворно в свою холодную, нетопленную конуру.

Дома Лихарев застал у себя Мухоловича. — Я у вас вот уже часик посиживаю, хе-хе… — Мухолович всегда был жизнерадостен, но в смехе своем экономен. — Я вас тут ждал-ждал, думал-таки конец профессору. Вы, господин-товарищ Лихарев, не надо хмуриться. Меня давеча Сара спрашивает: ты куда ушел, Мухолович? Я ей отвечаю: к профессору Лихареву. Она меня спрашивает: что ты будешь говорить профессору Лихареву, ты ж глуп! Я, говорю я ей, глуп только в профиль, а в три четверти так очень даже ничего себе, хе-хе… Сара, если хотите знать, она ж добрая женщина, но она… — Мухолович лукаво нарисовал восьмерку перед самым своим лбом, — она ничего не соображает в культуре! Ну, чего она может понимать в слове культура? Ничего! — отведя ладошку в сторону и пожимая плечами, пропел Мухолович и стих.

Лихарев улыбнулся, не мог он не улыбнуться, хотя настроение у него после Елкова было дрянное.

— С чего это вы такой разбитной сегодня, вы не именинник ли нынче?.. У вас как, — бывают именинники? Завидую я вам, Мухолович, право, — этакая живучесть в вас! — Лихарев всегда говорил с Мухоловичем немножко свысока и всегда как с ребенком.

— О! Я и сам давеча себя спрашиваю: чему ты, рваный Мухолович, радуешься?.. меня раз собакой травили… — доверчиво сообщил он Лихареву. — Был один такой в России господин, с воображением, знаете, так они меня чуточку не разорвали! На мне тогда теплые штаны были, хе-хе… Так вот: чему, говорю, ты, разорванный Мухолович, радуешься? Или солнце светит для тебя одного? Я ему тогда так: зачем мне только? — Мухолович, точно отказываясь, выставил обе ладони вперед. — Его на всех хватит!..

— Кому ж это ему? — поинтересовался Лихарев: было всегда любопытно Лихареву, как текут мысли в этом маленьком человечке.

— Как кому? — удивился тот, — другому Мухоловичу! Так ведь их же у меня двое сидят, словно компаньоны в каком-нибудь магазине, сидят и спорят. Когда один говорит, так другой ругается… ах! — вскричал Мухолович, — как они нехорошо ругаются промежду собою! Один говорит: Исаак, ты — падаль, ты два раза падаль!.. А другой вот: Исаак, не верь ему, он же дрянь, — для тебя тоже солнце светит, — ходи веселей! А я слушаю-слушаю, да и говорю им: кому ж, говорю, Мухолович нужен, раз один вовсе не подает руки Мухоловичу, а другой насылает на тебя собак? — И вдруг Мухолович сделал умильное, целящееся лицо, — второй-то мне говорит: Исаак, слушай, Исаак, ты культуре нужен, о! — Мухолович поднял перст, дважды погрозил им кому-то и с внезапной стыдливостью спрятал назад, в кармашек.

Федору Андреичу стало неловко от Мухоловичевой откровенности, и, словно желая исправить получившееся молчание, Мухолович вынул из кармана маленький какой-то пакетик и с осторожностью подсунул его на колено Лихареву.

— Что это? — спросил Федор Андреич, все еще улыбаясь и шаря рассеянно в жилетном кармане.

— Это? О, культура! — Опять перст Мухоловича величественно проткнул невидимую плоскость перед самым носом и опять с неловкостью спрятался в карман. — А это… это пуговицы, чтоб удобней было… А вы почему смеетесь? То вы должны сидеть и себе шить, шить… А то вы наставляете вот эту головку вот так, чик и… — Мухолович с восторгом сощелкнул механическую пуговицу и на ладошке протянул Лихареву.

— Эх, вы, чудак, — посмеялся ему Федор Андреич, — какой вы! Неужто ж вся культура только в том, чтоб с меня брюки не упали! Разве человек на земле ради пуговицы живет?

Мухолович стесненно молчал. Только постояв несколько минут, он снова заговорил — о новом для Лихарева, не высказанном ему еще ни разу. Оглянувшись на кухню, откуда был слышен плеск, — сестра занялась стиркой, — Мухолович подошел вплотную к Федору Андреичу.

— У нас будет небольшой взаимный разговор… — с обычными ужимками почтения начал он, притворив дверь на кухню. — Ваша сестра очень больной человек, ее беречь надо, однажды может не вернуться из очереди… Сейчас разогревала на завтрак вам лошадиную голову и сказала, что вы писали большой труд об этом… ай, забыл! Я же неученый, я человек дела…

— Ну, о мезозойском климате, скажем, писать не ко времени пришлось! А в чем дело? — уже не раздражаясь, отозвался Федор Андреич.

— У меня правило копейки не доверять людям, они над тобой же смеяться будут. А Мухоловичу же неинтересно, чтобы над ним смеялся профессор Лихарев. Вот, мы заключаем с вами договор без наклейки марок: вы пишете дальше свой труд, а я вам за это ношу всего… ну не всего, конечно! Где достанешь для профессора портвейн или ветчину, когда и мыло по карточкам. Просто все падает из рук…

За месяц их знакомства Федору Андреичу как-то не приходилось вникать в душевные побужденья своего благодетеля; приношения Мухоловича, сельдь и пшено, доставлялись череззадний ход и там же, на кухне поступали в разделку. Внешне поведение Мухоловича вполне удовлетворительно объяснялось полагающимся благоговением последнего перед культурой. Но с некоторого времени Федор Андреич начал испытывать неловкость при произнесении этого хоть и высокого, но слишком отвлеченного пароля, содержавшего сомнительное право на чужой паек.

— Простите, Исак Иваныч… разумеется, это глупо — выяснять происхождение каши, которую в полупещерных условиях тебе дарует судьба, — нетерпеливо забормотал Федор Андреич, — однако не скрою, до смерти интересно узнать, какого черта ради вы расстаетесь с имуществом, составляющим первоочередную, даже философскую ценность нашего времени?

Тот вполоборота, не без испытующего лукавства, покосился на любознательного профессора:

— А культура?

— Культура… — немедленно раздражился тот, — есть совокупность всех духовных и материальных приобретений нации! это в обоих смыслах — состояние народное! И оно не может, черт возьми, держаться иждивением частных лиц.

Мухолович помолчал, и вдруг поразительные перемены стали происходить в его облике, и прежде всего исчез анекдотический акцент, как только сквозь манеру поведенья стала просматриваться душа. Впервые Федор Андреич различил уже совсем немолодой возраст и неказистый облик самого волшебника, должно быть немало навидавшиеся горя, с насупленными бровями, глаза, и вот, машинально сравнивая, даже коснулся своих запущенных, как ни странно — таких же, как у Мухоловича, серых и впалых — щек.

— Вы хотите начистоту?.. не знаю, попробую! — пожал плечами Мухолович, не спуская с Федора Андреича странно проблеснувших глаз. — Я вам скажу: сколько лет, и уж дети, а еще вижу во сне, как я бегу по двору от спущенной собаки, и такой симпатичный, знаете, господин в халате с кисточками наблюдает мне вдогонку. Это, наверно, очень смешно смотреть, как человек в чем-то длинном, как в мешке, убегает вприпрыжку… ну, как же она называется, эта зверская порода, когда морда как чугунный замок и немножко набок? О, не-ет, теплые штаны даже и летом полезная вещь. И тогда у меня открылась странная психология, после того переживания: мне ужасно захотелось, чтобы профессор Лихарев написал свою книгу про то, чего нет…