Юрий Герман - Дорогой мой человек

Усевшись боком, она стащила с ног мокрые чулки, отжала подол юбки и вздохнула: теперь было совершенно ясно, что бывшие «главные» туфли можно выбросить — подошвы у них отвалились.

— Долго будем прохлаждаться? — осведомился шофер.

— Да, так вот: сколько вы вырабатываете за смену в самом лучшем случае? Но по-божески, без хамства.

— По-божески, без хамства, — задумался шофер. — В районе до тысячи.

— Сколько «до»? Пятьсот — «до», шестьсот — тоже «до».

— Интересная гражданочка, — закуривая, сказал шофер. — Вы, часом, не из органов?

— Это не имеет значения, — загадочно ответила Варвара. — Вы мне нужны до часу дня. И вам совершенно все равно — езда это или стоянка. Плачу чохом, так, чтобы вам не было обидно. Ясно?

— Счетчик включаем? Квитанцию выписываем? — деловито спросил шофер.

— Это я не знаю.

— Загородных ездок не предвидится?

— И это мне неизвестно.

— Хорошо. Значит, чохом — семьсот.

— А это не наглый бандитизм с вашей стороны? — поинтересовалась Варя.

— Смешно, — сказал шофер. — Вы на рынке хлеб покупаете?

— Ладно, — не слушая шофера, велела Варвара. — Ленина, двадцать три, рядом с Госбанком. Там подождем.

Машина заковыляла по выбоинам Овражков. Здесь уже прокладывали трамвайные рельсы, правая сторона была закрыта для движения, там, фырча, трудились грузовики, подвозили битый камень. Совсем рассвело. Дождь все еще лил, небо было серое, низкое, старые березы на Горной стояли уже без листьев. Когда остановились возле Госбанка, Варвара, босая, перелезла вперед — к шоферу. Теперь ей стал виден уродливый шрам на его подбородке.

— Солдат? — спросила она.

— Было дело, — угрюмо ответил он.

— Где так паршиво заштопали?

— А что? Вы — доктор, что ли?

— Нет. Но я знаю одного замечательного доктора. Удивительного.

Шофер с удивлением взглянул на Варвару. В ее голосе ему послышались слезы.

— Он все солдату сделает, — продолжала Варя. — Он никаких сил не пожалеет. Он один такой…

Она высморкалась в уголок своего клетчатого платка, утерла маленькой ладонью мокрое лицо и замолчала. А шофер умело и быстро задремал. Проснулся он оттого, что странная пассажирка ловко и больно била его кулаком в бок, приговаривая:

— Скорее, скорее, скорее же! Вон пошел с палкой! Высокий, в черном плаще. Флотский плащ, видите? Без шапки…

Ее лицо было таким белым, что шофер даже испугался.

— Только без ваших штучек, — сказал он севшим со сна голосом. — А то бывает — плеснет серной кислотой, потом разбирайся!

— Идиот! — необидно сказала Варя. — Быстрее, а то упустим!

Губы ее дрожали, глаза были полны слез. Сердитым движением она утерла мокрые глаза, почти прижалась к смотровому стеклу и сказала таким необыкновенным, раздирающим душу голосом, что шофер внезапно тормознул:

— Если мы его потеряем — я умру. Правда!

— Не денется, паразит, никуда, — вновь нажимая на акселератор, сказал шофер. — Ущучим, гражданочка, не переживайте…

— Мне только смотреть, только смотреть, — говорила она быстро и все плотнее прижималась к залитому дождем смотровому стеклу. — Мне бы только его видеть, понимаете?

Он шел быстро, опираясь на палку, но свободно и широко при этом шагал. Ничего жалкого не было в его походке, это шел сильный и здоровый человек, немного в свое время пострадавший на фронте. Осенний ветер трепал его темные, чуть волнистые волосы, дождь хлестал в спину, плечи плаща скоро стали совсем черными от дождя. Володиного лица Варвара не видела, да ей не было это и важно сейчас.

Он был тут, почти с нею, он шел — ее Володя, ее мука и ее счастье, живой, подлинный, такой свой и такой далекий…

Сдавливая маленькими ладонями горло, чтобы не кричать от этой счастливой муки, часто дыша, почти задыхаясь, она говорила, словно колдуя:

— Только не упустите, понимаете, шофер, миленький, дорогой, не упустите. Я знаю — он к бывшей онкологической клинике идет, к институту, вот туда, пожалуйста, будьте такой добренький, не упустите…

— Задавить гада! — вдруг пришел в бешенство шофер. — Колченогий дьявол, еще такую девушку истязает…

— Нет, — счастливым голосом крикнула Варя, — что вы! Он удивительный! Это я, я во всем виновата! Я — негодяйка! Я — ничтожество и дрянь! Это меня задавить надо, меня, понимаете?

— Тебя? За чего тебя-то?

Но Варя не ответила.

Устименко остановился перед тем, что когда-то было онкологическим институтом, перед грудой взорванных развалин, из которых торчали искореженные железные ржавые балки…

— Теперь мимо него, вот к тому столбу, — попросила она так тихо, словно Володя мог услышать. — И там остановимся. Видите столб телеграфный?

Шофер поставил скорость и чуть нажал газ. Машина, скрипя и охая, медленно спустилась в яму, зарычала и вылезла возле столба. Варя осторожно приоткрыла свою дверцу. Теперь она увидела лицо Володи — мокрое от дождя, с сильно выступившими скулами, с темными бровями. И вдруг удивилась: он стоял над этими развалинами так, как будто не замечал их, как будто не развалины — уродливые и скорбные — раскинулись перед ним, а огромный пустырь, куда привезены отличные материалы, из которых строить ему новое и прекрасное здание — чистое, величественное и нужное людям не меньше, чем нужен им хлеб, вода, солнечный свет и любовь.

Делатель и созидатель — стоял, опираясь на палку, под длинным, нудным осенним дождем. И не было для него ни дождя, ни развалин, ни усталости ничего, кроме дела, которому он служил.

— Милый мой, — плача и уже не вытирая слез, тихо и радостно сказала Варвара. — Милый мой, милый, единственный, дорогой мой человек!