Николай Олейник - Жилюки

На том и порешили.

Дом Жилюка — за вербами. Деревья старые, накренившиеся, стволы уже мохом поросли. Между вербами — плетень, еще покойный отец поставил. Пора бы уже и обновить, уже и хворост нарублен, да разве из-за этой проклятой нищеты успеешь? Гоняешься за грошом, как нечистый за грешной душой. А что толку? Одна морока. Хоть бы и сегодня. Взял за клюкву, что отвез панам, два злотых с чем-то. Ну, скажем, три. Но, люди добрые! Ее почти неделю собирали по болотам, по воде. Еще неизвестно, каким боком это вылезет… А они — мелкая, мол, почернела! Пойди, найди лучшую, холера ясная… Три злотых… Обломался на добрых пять. Вот тебе и вся выгода!

В воротах стояла Текля. Худая, высохшая…

— О, уже стоит, высматривает! Сейчас начнет: почем продал, сколько взял? Все до грошика рассчитает, даром что неграмотная. И откуда это у баб такая сметливость на деньги? Э, да она как будто в новом платке! С чего бы это? Ах, проклятая баба! Седина в голову, а бес в ребро. Не молодость ли вспомнила?.. — Ты бы лучше лужу эту в канаву спустила, чем так стоять, — уколол жену Андрон, въезжая во двор.

— Суббота ведь, Андрон, воскресенье уже наступает.

— А я, по-твоему, еще и дома по лужам должен прыгать? Допрыгался вот.

— Чего в дороге не случается.

— Не случилось бы, если бы не твоя паршивая клюква.

— Это почему же? Сам ведь говорил: «Соберите, отвезу».

— Ну ладно. — Андрон начал выпрягать лошадь. — Иди приготовь поесть да забери лукошки.

Текля схватила пустые лукошки, метнулась в хату. «Не иначе как что-то замышляет, — глядя ей вслед, подумал Андрон, — а то с какого беса такая послушная сегодня?» Во двор вбежала девочка, запыхавшаяся, бледная.

— Татуня, привез гостинца?

Тупая боль ударила Андрона в сердце.

Пошарив в бездонных карманах, он достал два маленьких кусочка сахара — выпросил, когда угощали у панов чаем.

— На.

Девочка сдувала с кусочков пыль, по крошке откусывала сахар, сосала. И так была рада, таким счастьем светились глазенки, что у Андрона подступили к глазам слезы. С трудом проглотил тугой, давящий клубок, подкатившийся к горлу, сурово взглянул на покрытое грязью детское личико.

— Ты где это грязь месила?

— Гусей к речке гоняла, — мать велела.

— Хорошо. А теперь отведи вот лошадь, пусть попасется. Посмотри, где там трава получше.

— Я знаю.

Уцепилась за повод, потянула.

— Да не мешкай. Слышишь, Яринка?

Не отозвалась.

Разве для нее это впервые?

Текля подавала полдник, а сама боролась с мыслью: «Сказать или нет?» Сегодня двадцать пятая весна, как они с Андроном поженились. Не много, да и не мало. Сколько воды утекло! Постарели оба — и не узнать. Андрон весь поседел как лунь. О боже, боже! Тяжкая наша жизнь!

Вздохнула.

— Чего завздыхала?

— Так, что-то давит.

«А может, сказать?» Поставила миску с картошкой.

— Где взяла? — поднял муж голову.

— Да нигде, своей отобрала.

— Смотри! Что сажать будешь?

— Какой ты! Разве я ничего не помню? — И все-таки не удержалась: — Помнишь, Андрон…

Он широко раскрыл глаза.

— Весна тогда была поздняя, дождливая. А воды… Все плываки посносило.

Вот чертово семя! Хоть гром с неба, а ей все свое. То-то и вырядилась сегодня. Вспомнила баба, как девкой была! Да, пришлось тогда объезжать на Ратное, верст, наверно, с полсотни. А прямо ведь было рукой подать. Через речку… Два дня добирались. Сваты!

И все-таки сердце отмякло. Съел еще немножко картошки, запил терпким рассолом, положил ложку.

— К чему это ты?

— Двадцать пять годочков минуло…

Муж задумался. Сошлись тугие морщины. Вон где твои годы, Андрон. Твое здоровье. Уже пятьдесят, а пробежали, как воды в Припяти. И следа не оставили. Разве что мозоли кровавые да тоску безутешную, а больше ничего. Как начинал в бедности, так с ней и остался. Словно навеки обвенчался. Маешься от урожая до урожая. Как нищий, куску хлеба радуешься. И никому нет дела до того, как ты живешь, на что живешь. Только бы исправно платил подати, не бунтовал, не лез в политику. А еще лучше — если бы ты умер. Чтобы сразу взял и сгинул. Всем гнездом — от большого до малого, от малого до большого. Не снились бы тогда панам и осадникам страшные сны, не было бы этих границ тревожных, а была бы большая и могучая, «од можа до можа», Речь Посполитая…

— Ну, чего нос повесил?

В самом деле. Столько тех дум передумано, что диво, как голова до сих пор не треснула.

— Слышала? Пан каменоломню открывать хочет.

— Ну и что?

— То, что надо не прозевать.

— А дома как же?

— Одна обойдешься. Да и я, глядишь, на денек-другой оторвусь. А то какой от этого поля толк?

— Камнем тоже не насытишься.

— Попробовать можно. А не в лад — так и до свиданья.

— Да уж, — вздохнула Текля. «Вот тебе и двадцать пять весен, вот и порадовала мужа».

— Где же Андрей?

— Наверно, к учительнице пошел. Где же ему еще быть? Представление там какое-то готовят.

Благодаренье богу — все посадили. Словно бы хватило и семян и картошки. Хоть и мелкой, а все же засадили огород. Что-нибудь да вырастет.

Вырастет… Эхма! Пока что-то вырастет! А в глазах уже темнеет, ноги почти не носят.

Время перед новым урожаем. Село словно вымерло. Как будто мор на него нашел, — затихло, притаилось. Не слышно ни песни, ни собачьего лая. Разве где-нибудь голодная скотина жалобно заревет и рев этот болью отдастся в сердце.

Где весеннее буйство? Веселье где? Ой-ой, одна печаль осталась — с утра до вечера. Дико кричат совы. Не смолкая стонут филины. Пу-гу, пу-гу… Словно на пожарище.

По лесам, по болотам лег туман. И весь день, словно привидения, снуют в нем люди. Может, какая рыбина поймается или ягода попадется.

Текля уже припоздала. Пока выпроводила своего — поехал на каменоломню, — солнышко вон уже где. Да и Яринка что-то животом мучается. Пришлось и с ней повозиться.

Вышла на улицу — ни души. Куда бы это податься, чтобы день даром не пропал? В Дубине была, там уже все собрано, в Мокром — тоже. Разве в Волчий брод? Там, говорят, грибов навалом.

Огородами пробежала к речке. Припять уже вошла в берега после весеннего половодья, текла спокойно, дремотно. Только в колдобинах, под кустами, на которых досушивались остатки прошлогодних трав, вода бушевала, крутилась, словно искала другого выхода.

По шаткой перекладине Текля перебралась на ту сторону. Стежка запетляла между вербами, запрыгала между кустами. Текля спешила, хваталась за гибкие прутья, и они прикасались к ней нежными листиками, били в грудь тугой волной весенних запахов. В одном месте, уже недалеко от леса, Текля оступилась, попала ногой в ямку.

— А, чтоб тебе! — выругалась она незлобно.

В лапте сразу зачвакало, сквозь онучи проступила вода. Выбравшись на твердое, Текля села переобуться. Обмотала ногу сухим концом онучи, а в голове вились дума за думой… Двадцать пять весен, людоньки! Двадцать пять годочков бьются она и Андрон с бедами и никак не поборют их. Надежда была на сынов, на их помощь, да где они, соколы? Пока были маленькими, никто не видел, не знал, никто ни разу не спросил, что они ели, что пили, а как выросли…