Николай Олейник - Жилюки

Так-то так, но пока они гроб сколотят, почтари возьмут да и распечатают посылку. Что им? Откроют — и все. Ходи потом, добивайся. Вот говорят же, что все письма, все посылки где-то там просматриваются. Конечно! Тем паче — военные. Непременно будут глядеть. А там, может, табачку или сахару Павло надумал прислать… Ведь возьмут! У них к рукам все липнет.

— Андрей! Слышишь? — крикнул он нетерпеливо сыну, который куда-то отошел. — Не сходил бы ты на почту? А то пока мы здесь управимся, как бы не завечерело…

— Но надо же пять злотых, отец.

Андрон отложил молоток, покопался в бездонных своих карманах и вытащил злотые.

— На вот. Да смотри там, чтоб не того… не горячись… Скажешь — отец послал, сам гроб делает у Гривнячихи.

— Хорошо, хорошо. — Андрей спрятал деньги, отряхнулся от стружек и пошел.

Уже от ворот Жилюк вернул сына.

— Ты того… деньги сперва не отдавай, пусть сначала посылку тебе отдадут, — учил он.

…Все было как надо. Часа через три, когда Андрон, сколотив гроб и выстелив его мягоньким сенцом, перекуривал на крылечке, вернулся Андрей.

«Эге, посылка таки хорошая, — подумал Жилюк, заметив, что Андрей несет ее с трудом. — Павло кое-чего не пришлет».

— Ну что? — для уверенности спросил у сына.

— Ничего. Я им уведомление, они — распишитесь тут и тут, выдали посылку, я заплатил да и пошел.

— И не спрашивали ничего?

— Нет… Вот только посылка, кажется, не от Павла, — прибавил Андрей.

— Как? А от кого же? — бросился Андрон к ящику.

— Да ведь Павло не в Копани служит…

— А разве… — у Жилюка внутри все похолодело. — Дай-ка топор.

Андрон оторвал фанеру, отложил в сторону.

Холера ясная!

Поверх всего в посылке лежал акт — тот самый акт, который составил ярмарочный в Копани. А дальше… Жилюк быстро выбрасывал из ящика какие-то бумаги, инструкции, сборники законов Речи Посполитой… Вот так попался! Чтоб вас громом побило, басурманов проклятых, чтоб под вами земля провалилась! Пять злотых!.. Ой, горюшко!..

Андрон было замер над посылкой, а потом схватил топор — и ну рубить: ящик, бумаги, законы…

— Чтоб вам! — шипел он от злости. — Кровью заплатите! — грозил неизвестно кому и сек, крошил что попадалось под руку.

— Отец, — отважился подойти Андрей, — люди вон…

— А? Люди?! — лютовал старик. — А если люди, так что? Пускай видят… Пускай знают… В правду… в законы, в Мосцицкого… Смиглого… мать! Я им покажу!

Подул ветер, покатил по двору белую порошу…

Когда все было изрублено, Андрон бросил топор, сел на бревно, на котором только что острым топором вытанцовывала его злость, и заплакал. Никто к нему не подходил, никто не утешал: несколько женщин, пришедших на похороны, снаряжали среднюю Гривнякову в последний путь. Андрей, захватив инструмент, сгорбившись, пошел домой…

Андрон один оплакивал свою беду.

Слабым перезвоном отточенной стали заходила в Великую Глушу косовица. Росными утрами она отзывалась то из-за Припяти, то где-то в лесу, а когда солнце поднималось выше, подсушивало траву, косы умолкали до самого вечера.

Косили главным образом свое, по берегам, но украдкой выбирали по охапочке, по две между кустами, на болотах. Там было графское. А травы выросли сочные, буйные, густые — хоть ложись на них сверху. Шумели под ветром, пахли душисто, нежно.

— Счастье проклятому! — глаза селян светились завистью. — Хорошую прибыль получит!

— Ну, это еще посмотрим…

— Почему же? Сдаст сено войску, как в прошлые годы…

— Сказал слепой — увидим. На корню не сдаст. Если мы с тобой не скосим, то черта лысого он сдаст, а не сено.

— Это конечно. Только не выйдет так. Если мы не будем, так, к примеру, высоцкие возьмут и выкосят.

— Не пустим никого — и крышка.

Днем и ночью около фольварка стояли заслоны. Работников, с косами и полупустыми торбами за плечами бродивших от села к селу, встречали как будто случайные люди, заводили с ними разговор — откуда, мол, да как там у вас? — и помаленьку отваживали от села. Случалось, применяли и силу. Однажды, когда в заслоне был Проц, к селу подошли три косаря. Федор — он будто бы шел своей дорогой — попросил у них прикурить. Услыхав запах настоящего табака (накануне Проц побывал в городе и добыл у знакомого несколько пачек махорки), селянин, который высекал огонь, попросил закурить.

— Идем не евши, не куривши.

— Что ж? Закуривайте, — Проц раскрыл кисет.

Из трех спутников двое были курящими, они оторвали по кусочку бумаги, послюнили пересохшими губами, свернули самокрутки.

— Как тут у вас? — расспрашивали. — Еще не откосились?

— Будто бы нет, — равнодушно сказал Проц.

— Поздновато. Как бы дожди не зачастили.

— Нам спешить некуда. Наше не сгниет.

— А пан как же?

— Граф у нас. Пока терпит… Должен терпеть.

— А что же вы? — допытывался скуластый, с острым кадыком мужчина. Он глубоко затягивался дымом, глотал его жадно, словно еду. — Думаете, будет по-вашему, как вы захотите?

— А то как же! — взглянул на него Проц. — Не даст по четыре злотых — пускай сам косит.

— Сам не будет, — рассудительно заметил скуластый, — а вот нанять кого-нибудь сможет.

— Хоть бы вот нас, — прибавил другой.

Федор посмотрел на косаря: обросший, в пыли, одежда — латка на латке. «Эх, человече! — душа Проца наполнилась сочувствием. — Разве я тебе враг? Было бы у меня, своего уделил бы — на, ешь, деточек своих потчуй… Но ты прими во внимание: должны ли мы отдавать даром свое кровное? Наша ведь сила. Вот и гнем по-своему». А вслух твердо сказал:

— Штрейкбрехеров не пустим.

Помолчали. Докурили цигарки, вытряхнули недокурки в карманы.

— Так что же нам делать? — спросил скуластый. — Может, слышь, не напрасно ты нас угощал табачком? Не случайно тут встретил?

— Это уж как хотите. Мы к вам не идем.

— А к нам и идти некуда. Брестские мы, из депо… Безработные, словом. Этот, правда, — кивнул он на заросшего, в заплатах, — из села… по дороге пристал к нам.

Все стояли насупившись.

— На каменоломню идите, там берут, — посоветовал Проц. — И заработок вроде ничего.

— А вы что же?

— Нас не захотели. Ненадежные.

— Так, может, и правда податься? — соображали пришельцы, расспрашивали, как попасть на каменоломню.

— Я все же пойду на фольварк, — отозвался крестьянин. — Хоть куда-нибудь наймусь.

— Никуда ты, брат, не пойдешь, — стоял на своем Проц. — Не я заверну, так другие.

Крестьянин не обращал внимания. Вскинул косу на плечо и уже собрался было идти. Но Федор стал на дороге:

— Не доводи до греха. Хочешь — зайдем ко мне. Переночуешь, поедим, что там найдется, а против народу не иди.

— Я не нищий. Честно хочу заработать. Пусти.

Двое других стояли в стороне.

Проц побагровел, жилы у него на шее напряглись, как напившиеся пиявки.