Евгений Гулак - Голубая ель [Рассказы и очерки]

Полковник Андрей Петрович Горан с братом Митькой, к которому он приехал на побывку, спрятались от жгучего полуденного солнца в тени за сараем. Расположившись на припорошенной пылью мураве, они готовили снасти к выезду на рыбалку.

Со стороны улицы скрипнула калитка.

— Кого-то несет нелегкая? В такую жарищу… — поднимаясь с земли, недовольно отозвался Митька. Прихрамывая на раненую ногу, он выглянул из-за сарая и вдруг оживился:

— Дед Паровоз пожаловал… — И после небольшой паузы добавил: — Опять с какой-нибудь вестью…

По проселку от райцентра, где жили Гораны, до дедова села значилось около двенадцати километров.

И вот в такой солнцепек пешим порядком одолел старик немалый путь.

А немного погодя, сидя с братьями Горанами за обеденным столом, старик раскрывает им свои карты — зачем это он пожаловал в столь жаркий день к не таким уж, если хорошо разобраться, и близким родственникам.

Смахивая платком со лба обильно проступившую испарину, дед Матвей растроганно говорит Горану-старшему:

— Ты, Андрию, хотя и прожил меньше моего, но повидал света. Спасибо тебе большое, что написал книжку, где сказал доброе слово о моем младшем… Закрою глаза и вижу Гришу хлопчиком, таким, каким он уехал перед войной в Киев, учиться на артиллериста … Прочитай, Андрию, то место из своей книжки, где о нашем Грише сказано. Я уже слаб глазами стал, без очков не могу прочитать…

Андрей Петрович достает из портфеля небольшую книжечку в мягкой обложке, не спеша листает ее, немного глуховатым, срывающимся от волнения голосом читает:

— «Не знала семья Матиенков о том, что их сын Григорий в октябре сорок первого мужественно защищал огневой рубеж на дальних подступах к Москве. Не ведали в родном краю и о том, что бывший политрук батареи Михаил Иванович Сизов, участник боев за Тулу, у которого на руках после тяжелого ранения скончался Григорий, часто рассказывает молодым солдатам и допризывникам о героической обороне Москвы. Рассказывает и о жарком бое с танками Гудериана, когда лейтенант Матиенко вошел в бессмертие».

Дед Матвей, откинувшись на спинку стула, слушает Андрея Петровича с закрытыми глазами. Трудно сказать, какие думы и какие чувства владеют им. Но выражение его лица, все его существо словно бы говорят: «Так, сынок, все правильно! Ты как полагается исполнил свой солдатский долг. Не бросил позора на мою голову».

И потом еще долго тянется беседа старых солдат, и поживших, и повидавших в своей жизни немало…

Деда Матвея прозвали Паровозом давно, еще в первые годы после женитьбы. И виновницей была его жена Ксения.

Как-то в деже, в которой ставят тесто, не оказалось закваски. То ли собака съела, то ли свекор на похмелье слизал. А хлеб надо было испечь. Ксения, ловко орудуя ухватами и кочергой у печи, сказала мужу:

— Матюша, сбегай к Мелашке, попроси закваски взаймы.

Не разобравшись как следует, к какой Мелашке, Матвей надел на голову картуз и махнул к своей родной сестре Мелашке в соседнее село. Ждет Ксения пождет Матвея с закваской, а его все нет и нет. Где-то ближе к обеду заявился навеселе. Вынул из кармана широких штанов небольшой горшочек, достал оттуда завернутый в свежий капустный лист комок пахнущего кислым ржаного теста, подал Ксении.

— Тебя только за смертью посылать. Дрова в печи уже раз пять прогорели! — накинулась на Матвея жена.

— Двадцать верст пройти — не шутка, — начал в свое оправдание Матвей.

— Что ты плетешь своим языком без костей?! — взъярилась Ксения. — Мелашка через дорогу живет…

— Так я думал, ты меня к нашей Мелашке, сестре, послала, — слукавил Матвей.

Ксения всплеснула руками:

— Ты, Матвею, как тот маневренный паровоз, что от самой Лохвиды до Ромнив мчит без остановки.

С легкой руки Ксении и пошло: дядько Паровоз. А когда голову Матвея инеем припорошило — дед Паровоз.

Старый Матвей не помнит точно числа, когда в их село, что примостилось на крутом берегу Сулы, пришли оккупанты. Но кажется ему, что это было в первый день бабьего лета памятного сорок первого. В ту пору они с бабкой Ксенией тревожными взглядами провожали первые косяки журавлей. Помнится, еще в тот день собиралась отбыть в далекие южные страны и семья аистов, что гнездилась на высоком вязе в дедовом подворье.

В безоблачном небе серебрились пряди паутины. Где-то над речной поймой проносились самолеты, но старому Матвею трудно было разобрать — свои они или чужие. Село, в котором испокон веку жили Матиенки, лежало в стороне от магистральных дорог. А заболоченная пойма Сулы, подковой огибавшая село с трех сторон, делала его глухим, малодоступным. Где-то стороной громыхал фронт. С неделю не было никаких вестей из райцентра. Люди, поостыв в погребах и картофельных ямах, поборов страх иссушающего душу неведения, принялись за свои повседневные крестьянские дела.

Бабка Ксения дергала в огороде морковь, а дед Матвей точил на круге лопаты под навесом. И вдруг тишину мягкого осеннего дня вспугнул детский крик. Это Николка, внук, сын среднего — Петра, которого война застала где-то на западной границе и от которого давно не получали вестей, перескочив через перелаз во двор, заорал:

— Ним-ци! Ним-ци идуть!

И вслед за его истошным криком все вокруг загремело, забряцало. С треском повалился плетень, через который минуту назад перелетел очумелый Николка. Во двор к деду Матвею в клубах пыли и бензинового перегара въехала странной конструкции машина, насмерть перепугав бабку Ксению, внуков, кур и даже аистов на высоком вязе.

Высыпавшие из машины солдаты, увидев деда Матвея, загалдели:

— Пан! Большевик никс! Ми их немножко пугайт. Будешь спокойно арбайтен…

Вражеские солдаты со смехом и гиком носились по двору, стреляя из автоматов кур. В мгновение ока из погреба вынесли горшки со смальцем, кадушечку липового меда, который старый Матвей приготовил и припрятал к приезду кого-нибудь из сыновей.

Из-под насупленных бровей смотрел дед Матвей на вражеских солдат, смотрел пристально, словно хотел понять: почему его сыновья спасовали перед этими долговязыми, кадыкастыми пришельцами. Матвей глядел на них в упор, и в его душу закрадывалось чувство брезгливости к ним — самоуверенным, нагловатым, говорящим на непонятном языке.