Саттор Турсун - Три дня одной весны

— Вы, дядя, и вправду нечисты на руку. Я увидел это собственными глазами. Вы теперь освобождены от работы. Ничего, наверное, не случится, если будете сидеть спокойненько, как все пожилые люди, дома. Насладитесь немного стариковскими радостями. Вы уже больше семи лет пенсионер, да и семья у вас небольшая, и сын с головой на плечах…

Так вот и оказался Сангин Рамазон не у дел, был, по собственному слову, удален от людей, стал домоседом и мучеником. Но мучился не от безделья — чем заниматься, он себе находил, — а оттого, что лишился коня, точь-в-точь как прежде, когда вышел на пенсию и, не в силах смириться и терпеть, желтый от бессонных ночей, пошел на поклон к тогдашнему председателю и вымолил должность объездчика. Не мог он, зазорным считал ходить пешком по селению, где стар и млад привыкли видеть его верхом на коне, надменным и гордым. Ему очень нравилось восседать в седле с плеткой в руке и отвечать на приветствия прохожих или, если считал нужным, здороваться с кем-то, поглядывая в том и другом случае сверху; как нравилось, отправившись в дальнюю дорогу, скажем куда-нибудь в степь, на пастбища, предаваться под мерный стук копыт приятным мечтаниям.

Скакун не сводил с хозяина глаз. «Потерпи, скотинка моя, немного, только до полудня. Я обязательно выведу тебя, даю слово», — улыбнулся Сангин Рамазон, на этот раз широко, и, весело подмигнув коню (что скажешь?), вышел за ворота.

Скакун ответил жалобным ржанием.

Сангин Рамазон придержал шаг, с минуту постоял в переулке. Но со двора больше не донеслось ни звука.

«Да-а, лошадь тоже, как человек, от такой жизни скучает. Я ведь и сам, проторчав подряд несколько дней дома, чуть не лопнул с тоски…»

Сангин Рамазон зашагал по переулку, где снег был истоптан прохожими, и снова подумал, что пять лет назад он остался без лошади из-за наглеца Сарвара, сына Сайфиддин Умара. Да, никто другой, именно этот Сарвар опозорил его. Он, Сангин Рамазон, утешал себя: «Даст бог, воздастся ему, стервецу, как в свое время его отцу», — но, бывало… да, бывало, по неделе, а то и по десять дней не показывался на людях, потому что душили его злость и обида. Ему нужна была лошадь, был нужен конь-скакун, только конь избавил бы его от терзаний, стал бы снадобьем, бальзамом… Не знал он сильнее желания, чем каждый день и каждый час проезжать верхом на коне мимо Сарвара и, посмеиваясь, говорить ему, что вот видишь, и без тебя живу в свое удовольствие, слава богу, не пеший.

Год не находил Сангин Рамазон себе места, целый год, который показался вечностью, провел он в мученьях, пока не решил, что, даже если небо обрушится на землю, все равно купит себе лошадь, хорошего скакуна — без коня жизнь не жизнь. Потому-то одним осенним утром он и достал из сундука все деньги, отложенные на черный день, завязал их в поясной платок под халатом и отправился в Вандоб, отмахнувшись как от мухи, даже не пожелав выслушать сына Самандара, который пытался отговорить его. «Отец, — сказал этот наглец, — зачем вам в ваши годы лошадь?»

— Затем же самым, зачем тебе дармовая машина, — оборвал он сына.

Сангин Рамазон прослышал, что Туроб-наездник из Вандоба собрался продавать своего скакуна. Будто бы в базарной чайхане кому-то сказал, что ослаб и, видно, теперь уже в козлодраниях [64] Козлодрание — конноспортивная игра. не участвовать. Этот слух был как нельзя кстати. Во-первых, они, наездник Туроб и Сангин Рамазон, старинные друзья-приятели, не раз и не два угощались друг у друга хлебом-солью, и Туроб конечно же, хотя бы ради этого, отдаст ему коня подешевле. А потом, конь у него и вправду стоящий, одно загляденье: молодой, резвый, статный, красивый… другого такого в округе нет.

В тот день по дороге в Вандоб, ежеминутно покалывая осла заостренной палкой, чтобы бежал быстрее, Сангин Рамазон то и дело говорил себе, что, даст бог, взойдет солнце и над его двором.

Мечта и впрямь сбылась, да вот только…

«Ну и созданьице был этот наездник Туроб! Дешевле трех тысяч, сказал, не отдам, и на копейку не уменьшу, не надейтесь, и не просите. Не посчитался с тем, что мы приятели, что ели хлеб-соль с дастархана друг друга, что завтра нам снова встречаться в этом преходящем мире. Удивительно неразумное существо человек! В конце концов, к чему нужно было такое скупердяйство? Ведь три тысячи, которые содрал с меня, не решали его судьбы. Сам говорил, без надобности, разве что на могилу да на саван. И действительно, не прошло и полугода, как преставился бедняга…»

Сангин Рамазон вышел из своего переулка на главную улицу и тут же увидел кузнеца Исхака.

— Не уставать вам, сосед!

Кузнец Исхак, плечистый старик с густой, окладистой бородой, брал в горсть из загнутой полы чекменя измельченную мякину и посыпал ею узкую, но длинную, выложенную из камня и обмазанную глиной суфу, что стояла над ручьем вдоль улицы, у глинобитной стены его дома.

— Будьте здоровы! — ответил он, подняв голову.

Сангин Рамазон подошел ближе и стал поглядывать то в дальний конец пустынной улицы, где как раз в этот момент появилась женская фигура, то на еще сырую суфу, на которой вчера после полудня, счистив кто ладонью, кто рукавом снег, расселись старики — и он в их числе — и проболтали обо всем на свете до самой темноты, то на кузнеца Исхака, увлеченно занятого своим делом.

— Посыпаете мякиной? — сказал он, не найдя других слов.

— Разве не видите? — засмеялся кузнец Исхак и, разбросав последнюю горсть, отряхнув полу чекменя, прибавил: — Чем быстрее подсохнет, тем лучше. Кто сядет, посидит с удовольствием.

— Само собой…

Три-четыре года назад тут, на берегу маленького ручья, который пока еще скован льдом и заметён сугробами и поэтому почти не виден, этой суфы не было и в помине, лежала лишь дюжина больших замшелых камней. Любители поговорить, особенно старики, собирались тогда в основном на айване единственной в кишлаке мечети. Однако после того, как эту вконец обветшавшую мечеть снесли, а участок, на котором она стояла, отдали под двор новой школы, центр всех сборищ, где можно и душу отвести и узнать последние новости, сам собой переместился сюда. Рассаживались на камнях и порой засиживались до позднего вечера, когда пора уже было совершать вечерний намаз. Кузнец Исхак вполне мог возмутиться и сказать, что тут, за стеной его дома, не мечеть, чтобы языками чесать. Будь на его месте Сангин Рамазон, разумеется, не упустил бы случая поддеть болтунов. Но кузнец Исхак, чудак человек, сам предложил сложить тут суфу, и несколько стариков вместе с ним засучили рукава и соорудили ее за одно утро. С тех пор эту суфу называют суфой кузнеца Исхака. Тут и вправду место хорошее, солнечное, костям наслаждение — прогреваются все до одной; да и летом, как уляжется зной, сиди хоть до скончания века — приятно, свежо.