Саттор Турсун - Три дня одной весны

Джалол, отпустив сапог Усмон Азиза, склонил голову.

— Говори! — приказал Усмон Азиз.

— Я благодарен вам буду до Страшного суда! Но не могу больше… Отпустите меня, да быть мне за вас жертвой, отпустите! А не то я умру — ядом станет еда моя и саваном — одежда.

— Ах, ты умрешь… — зловеще протянул Усмон Азиз и, переложив поводья в левую руку, правую протянул к кобуре маузера.

Конь заплясал под ним, замотал головой.

Черным пламенем вспыхнули глаза Усмон Азиза, когда сказал он своему названому б р а т у:

— Отойди подальше.

Спотыкаясь, Джалол спустился немного вниз.

— Стой!

Джалол послушно остановился.

— Смотри на меня!

Джалол медленно повернулся и, с трудом сглотнув густую слюну, поднял потухший взгляд на Усмон Азиза. И так прекрасен и грозен был добрый его хозяин со своей черной, аккуратно подстриженной бородой, в голубой чалме и зеленом халате, так лоснился на солнце вороной его конь и так гордился своим седоком, что пересохшие губы Джалола тронула восхищенная улыбка.

— Брось винтовку! И патронташ брось!

Дрожащими руками Джалол долго перекидывал через голову ремень винтовки, расстегивал патронташ.

Усмон Азиз кивнул Гуломхусайну:

— Подними.

Подъехав к Джалолу, Гуломхусайн, не сходя с коня, нагнулся и разом подхватил винтовку и патронташ. И сразу же прозвучал выстрел.

— Вот теперь ты умрешь!

— Почтенный, — растерянно произнес Джалол, шагнул вперед и, схватившись за грудь, осел на землю.

И снова, как много-много лет назад, услышал он колыбельную, которую пела ему мать; и тихая, нежная эта песня не подпускала к его сердцу смерть и сквозь теплый, молочный туман вела в небольшое село с каменными домами — туда, где, переполненная весенней водой, кипела веселая река и возвышалась до седьмого неба лазоревая гора. Колебались и таяли очертания села, и, будто детская колыбель, раскачивался айван, на котором долгих семь лет в ожидании сына безмолвно сидели седые старики.

«Я вернулся!» — хотел было крикнуть им Джалол, но колыбельная стихла, и в глубину его сердца вошла смерть.

Подтянув ноги, он свернулся в комок. Выскользнула из-за пазухи и упала в траву маленькая сдобная лепешка. И с громким ржанием помчался в сторону ущелья его конь.

Вложив маузер в кобуру, Усмон Азиз движением руки подозвал Халимбая.

— Похороните по всем обычаям и правилам, — глухо промолвил Усмон Азиз, мельком взглянув на тело Джалола.

— Как господин прикажет…

— Похороните здесь же. На могиле поднимите бунчук: погиб за правое дело.

— Слушаюсь, почтенный.

— Если узнаю, что предали земле без савана или не привели муллу и Коран не прочитали — пеняйте на себя.

— Господин может быть спокоен, все исполним… Ведь мусульманин же!

— Да, в отличие от вас, он был мусульманином. — Усмон Азиз вытащил из хурджина шелковый зеленый платок и бросил его Халимбаю. — Лицо ему накройте. Прощайте! Мы поехали.

Почувствовав взмах плетки, легко тронулся с места вороной. Вслед за ним пустились в путь кони Курбана и Гуломхусайна.

— Не взял меня с собой, — чуть не плача, сам себе пожаловался Халимбай. — Бездушный!

Всю ночь в сладких мечтах трепетало ее сердце, и всю ночь, пока наконец она не уснула, шел дождь. То стихая, то вновь набирая стремительную силу, он лил и лил, однако проснувшись, Таманно сквозь маленькое оконце увидела, что небо очистилось.

Обрадованная, она поднялась с постели и легко выбежала на айван. Наполнив офтобу [9] Офтоба — узкогорлый медный кувшин для омовения. водой из большего глиняного кувшина, она присела на краю суфы [10] Суфа — глиняное возвышение. у айвана и с наслаждением стала умываться.

Студеной была вода, холодный воздух напитан был влагой ночного дождя. С запада, оттуда, где двенадцать месяцев в году блистали снежными шапками семь вершин горы Хафтсар — Семиглавой, прилетал легкий ветерок, приносил свежий запах высоких, никогда не тающих снегов. По прозрачным лужицам возле суфы от его дуновений пробегала рябь, и дрожали отражавшиеся в них бездонное голубое небо и ветви деревьев с только что распустившимися листьями.

Капли дождя сверкали на изумрудной зелени, ковром устлавшей маленький дворик.

В углу айвана с веревкой на шее, низко опустив морду и свесив уши, стояла комолая коза с белыми отметинами на лбу и боках. Изредка она жалобно мекала и посматривала на Таманно — то ли мерзла, бессловесная тварь, то ли, ощущая прилившее к сосцам молоко, подзывала своих детенышей.

В черных каушах на босу ногу и в белом, с воротником, в сборку платье была Таманно. Когда набрав воду в ладонь, она подносила ее к покрытому смуглым румянцем лицу, под тонкой тканью, словно гранатовые плоды, округло проступали маленькие груди. От предощущения близкого счастья, всю ночь томившего Таманно, ярко и радостно сияли ее глубокие, черные глаза. Она не ощущала холода, напротив — словно сильный и ровный жар с ног до головы охватил ее, и, стараясь остудить ее, она плескала в лицо водой до тех пор, пока не опустела офтоба. И что бы она ни делала в то раннее утро — умывалась, вытирала лицо и руки полотенцем, вешала его на бечевку, натянутую между двумя подпорками айвана, — все это каким-то чудесным образом было связано с т е м недалеким уже днем, когда рядом с ней будет Анвар…

Из комнаты, в которую вошла Таманно, выскочили и кинулись к комолой двое недавно народившихся козлят. Захватив по сосцу, они принялись за свое дело, а комолая, поворачивая голову то к одному, то к другому и поочередно обнюхивая их, блаженно прикрывала свои округлые, медового цвета глаза.

Затем Таманно, отлучив козлят от матери, сноровисто подоила козу и снова пустила к ней ее детенышей, с улыбкой сказав им: «Осталось на вашу долю»; сквозь марлю процедила молоко в котел, из чаши вылила в него еще и вчерашнее, — и разожгла огонь.

Сухие ветки трещали и горели легко и весело.

Присев на корточки и глядя, как лижут дно котла острые язычки пламени, она уносилась воображением в давно прошедшие годы — они с Анваром малы и босы и самозабвенно играют на узких улочках, перед приходом стада с выпаса. Хотела бы она вернуть те времена? Может быть — но только с условием, чтобы с той поры и до сегодняшнего дня их с Анваром жизнь проходила бы рядом и чтобы она могла чаще, чем сейчас, видеть его. Последний раз они встретились полгода назад, здесь, в Нилу, куда Анвар приезжал по делам, — и несколько дней спустя, покидая село, говорил ей:

— Я вернусь…

Он прямо в глаза ей смотрел тогда, Анвар, — и сейчас, неотрывно глядя в огонь, она спрашивала:

— Когда?

Таманно подбросила в очаг веток; с новой силой взыграл огонь, и она вдруг с ужасом подумала, что точно так же, должно быть, горят в адском пламени бедные грешники. Ей стало не по себе: и без того тяжко живет на земле человек — но т а м, на т о м свете вместо отдыха и блаженства беспощадный огонь уготован ему за малейший проступок и отступление от того, что велел Бог устами своего пророка Мухаммада. Но разве удается кому-нибудь прожить без греха? А раз так, то, стало быть, никто не минует адского пламени? Но, может быть, и ее любовь к Анвару — грех?