Борис Губер - Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 7

И он сразу же принялся за третью.

Не сумею сказать, что тут случилось с ним, но только работа у него не пошла на лад. По временам он впадал в мрачную задумчивость, по временам горячечный румянец заливал его щеки, стамеска вываливалась из его рук, и он начинал быстро про себя шептать что-то трудно уловимое.

Что мне было до того? Я был полон своими заботами. Я видел, как непрочно наше благосостояние; скрипку свою я с трудом задешево продал, убедившись на этом, как не легок в наши времена заработок скрипичного мастера, и передо мной во всей неприглядности вставало будущее.

Братья Маттео и Грегорио уже виделись с человеком, прибывшим из Неаполитанского королевства, ставшего колыбелью правого дела, и мы обсуждали возможность пробраться на юг. Мог ли я позволить себе поддаться блажным влияниям?

А между тем постоянное соседство полубезумного человека пагубно отражалось на мне. Не говорю уже о том, что из тихого он мог каждое мгновенье стать буйным и причинить мне бессмысленное зло, что заставляло меня быть начеку. Хуже всего было наблюдать его поведение, полное необъяснимых странностей, и поневоле, будучи свидетелем взбалмошных поступков, я терял спокойствие, заражаясь постоянными тревогами, обуявшими Луиджи.

А он ходил, ощупывая куски дерева и по временам выстукивая их как деки и прислушиваясь к звону.

— Это альпийский клен, — говорил он. — Я хотел из него сделать нижнюю деку с зеркальным разрезом. И скрипка пела бы, как птица на рассвете, легко и радостно. А из этого куска я бы сделал меццо-сопрановую скрипку со звуком темным, как темна страсть у женщины в тридцать лет. И сделал бы альт печального и нежного тона… А вот эта скрипка была бы как развернувшийся акантовый лист, а эта — как нераскрытый лилейный бутон…

Дрожащими пальцами он перебирал куски дерева, гладил его, прижимал к груди и шептал в ужасном отчаянии:

— Вы — как нежнейшая завязь, с незаконченным порывом к жизни. Вы — как утробные дети, еще не рожденные, но тут же проснувшиеся к бытию. Вы окружены костной материей и связаны ею — никто никогда не освободит вас теперь от этого плена. Ваши неясные движения чувствовал только носивший вас — они замрут теперь в холоде небытия…

И вдруг, вставши во весь рост и вперив в меня пустые свои глазницы, Луиджи воскликнул с ужасным воплем:

— Будь же проклят тот, кто сделал меня калекой, — он хуже палача: он убил этим вас, мои замыслы! Лучше бы он убил меня!

Его жалобы выводили меня из себя и, против моей воли, рождали враждебное чувство. Я с удовольствием наблюдал все его мучения, поистине заслуженные им. Теперь, теряя самообладание, он выдавал себя этими противоестественными беседами с деревянными чурбанами и подтверждал мои старые подозрения о том, что он заговаривал дерево. Последние же слова заставили меня содрогнуться.

— Будь осторожнее, Луиджи, — сказал я ему, — ты играешь с темными вещами. Или ты знаешь действие слов твоих на эти мертвые бревна, когда желаешь себе смерти?

Я сказал это не совсем просто, но с угрозой в голосе. С некоторых пор мне было все труднее сдерживаться. Луиджи просветлел лицом, напомнив на миг то время, когда он устраивал с товарищами веселые пирушки, и сказал беспечно:

— Что ж, Мартино, чем хуже, тем теперь для меня лучше.

Все же общее состояние его духа все время ухудшалось. Он по целым дням то лежал на кровати, то беспокойно ходил из угла в угол, натыкаясь на вещи, и уже совершенно не притрагивался к стамеске. По ночам он часто не спал, лежа на кровати в темноте, которая, впрочем, не менялась для него и с появлением дня. Но его увеличивающаяся мрачность заставляла меня быть всегда настороже. Разве мог я предвидеть его мысли?

Я торопился из всех сил в работе. Трудное и неблагодарное время сопутствовало моим усилиям выбиться в люди. Вместо того, чтобы спокойно работать над каждой мелочью, я вынужден был спешить, зная, что это во вред делу. Но меня побуждало сознание грозившей нищеты, так как Луиджи все сильнее обнаруживал свою никчемность. Мы жили уже не на заработок, а на деньги, вырученные за продажу вещей, которые отдавал мне одну за другой Луиджи. Какую цену теперь имел наш уговор с ним? Я был им снова обманут и отнюдь не хотел превратиться в его дарового слугу.

Впрочем, со следующей моей скрипкой мне повезло, — я кое-что заработал после того, как безуспешно потерял несколько дней на продажу. Однажды, когда я возвращался домой, я услышал топот лошадей, настигавших меня по пыльной дороге, и едва успел посторониться, как мимо меня пронеслась запряженная парой прекрасная коляска, в которой я узнал епископский выезд. Но вместо монашеского головного убора я увидел сзади развевающийся плюмаж шляпы французского офицера и рядом с ним трепетал в воздухе тонкий шелковый шарф дамы. Коляска внезапно остановилась невдалеке от меня, и, когда я поровнялся, сидевший в ней полковник сделал мне рукою знак подойти.

— Ты продаешь свою скрипку? — спросил он меня, между тем как дама его невнимательно отвернулась.

— О да, — отвечал я и назначил, судя по богатству одежды француза, три золотых.

— Получи, — сказал полковник, вынимая кошелек.

Но в это время дама его быстро повернулась к нам лицом, промолвив:

— Постой, ты раньше нам сыграешь что-нибудь…

Мог ли я ожидать, что это Наталина? А между тем это была она. Роскошное платье ее было отделано жемчугом. Ценные перстни и браслеты унизывали ее руки, крупные серьги сверкали в ушах. Она излучала вокруг себя сияние, прекрасная, как никогда. Я чуть не выронил скрипки, пораженный этим видением.

— Ты слышал, что синьорина приказывает, — сказал нетерпеливо полковник, хлопнув хлыстом по своему сапогу.

— Синьорина, — пробормотал я, — сможет ли вам понравиться моя жалкая игра?

Дрожащими пальцами я наиграл неаполитанскую песенку, первое, что пришло мне на ум, все время не спуская с нее глаз.

Она нетерпеливо повела плечом.

— Довольно! — крикнул полковник, прерывая меня и, бросив мне пять луидоров, взял из моих рук скрипку.

Я поклонился и хотел отойти.

— Постой, — снова остановила меня Наталина легким движением руки, которую полковник поцеловал на лету. — Скажи мне, как живет твой хозяин? Здоров ли он?

— Он, пожалуй, здоров телом, синьорина, — отвечал я, — но рассудок его, мне кажется, слабеет.

— В чем ты это видишь?

— Синьорина, все, что было в нем сумасбродного и порочного, овладевает им безраздельно. Кара господа тяготеет над ним. Он не достоин милосердия и вашего внимания.

Вместо ответа она вырвала хлыст из рук полковника, и резкий удар обжег мне лицо.

— Скотина! — крикнула она и добавила еще одно площадное слово, не подобающее даже мужчине.