Борис Губер - Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 7

Эх, счастье ты комодное,
Глухое забытье!
Нет, лучше хоть голодное,
Да смелое житье!

Нет, не пойду я в свою конуру —
Пусть меня знобит и мочит.
Слепо моргает фонарь на ветру,
Будто погаснуть хочет.

Милый, не гасни! И так темна
Улица наша грустная.
В тучах изорванных скрылась луна,
Соня — луна захолустная.

Ветер-налетчик и дождь-бандит
Сад раздевают покорный.
Вечер-дозорный в окошки глядит,
В плащ завернувшись черный.

Вижу и я за ножами дождя
Печку, хозяйку, опару.
Рыхлый супруг под портретом вождя
Мучит лениво гитару.

Счастлив он тем, что имеет кровать,
Зеркало, теплый ватер…
Милый, хороший! А мне — наплевать
На зеркала и кровати.

Сердце мое нарывает тоской.
Нытик, чудак нелюдимый,
Брежу я юностью, полем, рекой,
Дом вспоминаю родимый.

Бедный отец мой… На вечный покой
Лег он на старом погосте.
Беды, болезни, заботы толпой
К маме повадились в гости.

Жалко ей братьев моих и сестер,
Жаль ей меня, как в детстве…
Золото поля, волнистый простор,
Вы — у меня на сердце.

Мерно качает фонарь головой
В ветряном свисте и визге,
Будто о твердую грудь мостовой
Хочет разбиться в брызги.

Небо безлунно. Скользки пути.
Жмутся к заборам прохожие.
Милый, не гасни! Хороший, свети
Нам в вечера непогожие!

Поголубели небеса,
День начинается сначала.
Твоя непышная коса
Блестит, как свежая мочала.

Ты полусонна и смешна,
Твой голос липнет, словно в тесте.
Я рад, что ты моя жена,
Что мы живем с тобою вместе.

Мы обещались слез не лить,
Зря не расстраиваться глупо
И жизнь безбурную делить,
Как за обедом чашку супа.

И вот, горя глухим огнем,
Я счастлив в царстве Гименея…
Но жизнь короче день за днем,
А нос становится длиннее.

И ты, мой друг, моя краса,
Я не хочу тебя порочить…
Твоя непышная коса
Все непышнее и короче.

А там, годочек за годком, —
Что наша жизнь! Мираж, игрушка!
Я буду старым стариком,
А ты престаренькой старушкой.

А тут весна… Кричат грачи…
Я от весны всегда балдею…
Но ты меня не щекочи, —
Я от щекотки похудею…

Я мну подушку невзначай,
Потом встаю, чуть-чуть скучая.
Я буду пить китайский чай,
Я не желаю жить без чая!

Луна устарела, и звезды не в моде.
Любовь — предрассудок, а счастье — мещанство.
Поют трубадуры в пылу гонорарном
Стихи о подошвах и ценах на клюкву.

В приемных редакций проворные парни
Строчат неустанно в зеленых блокнотах
Поэмы о боксе, сонеты о ваксе,
Баллады о ситце и мощной капусте.

Восторженно льются морковные оды,
Слипаются книги от свекольных гимнов.
Прославлены гвозди, асбест и мочала,
Воспеты клистиры, набрюшник и кепи.

Асфальт и железо, булыжник и галька
В плену у оравы лихих стихотворцев,
Несметные орды на кислом Парнасе.
Кропают уныло-бетонные ямбы.

Почтенная муза в кургузом капоте
Торгует со скидкой бракованной рифмой,
Лоскутьями ритма, обрывками строчек,
Водой оптимизма и косноязычьем.

Текут, расплываясь, ручьями чернила,
Скрипят, словно зубы у грешников, перья,
Стучат ремингтоны, гремят ундервуды,
Чтоб мир удивить разудалой похлебкой.

Чтоб этой стряпнею, бесцветной и пресной,
Подправленной в меру румяной подливкой,
Забить доотказа, как брюхо обжоры,
Портфели издательств и книжные полки.

Любезный читатель! Мудрец бескорыстный!
Скажи свое слово судьи-гражданина
О грецких орехах, о вкусе селедок,
Завернутых ловко в стихи о подтяжках.

Брелок на цепочке. Улыбка.
И предупрежденье перстом.
А в комнате — горечь комода,
А в парке — луна над прудом.

Старинное странное время,
Потомок тебя не поймет:
Он слушал ружейные залпы,
И вкусы менялись в тот год.

В трудах, в заботах горбясь,
он дни слепые жег,
С утра светило солнце
и ночью огонек.
Но я давно не видел
знакомого лица,
Все женщины и дети
толпились у крыльца.
А нынче встреча, встреча —
при солнечных лучах,
И гроб его, желтея,
качался на плечах.
Четыре человека
ступали впереди,
И под-руку старухи
шатались позади.
Все мимо, незаметно —
как день его и ночь,
И то, что вслед завыла
его родная дочь.
Кому-то было горько,
кому-то даль легка.
Сияли, розовели,
играли облака.

Седой горбун в косматой кацавейке,
В июльский день, стуча по кирпичу,
Бредет, поет… За медные копейки
Он, может быть, знаком и палачу.

Вот стал в тени. Пристал к бородачу
Рябой мальчишка (в клетке — канарейка);
Цырюльник выбежал, но по плечу
Точильщика торопит белошвейка.

Ах, много дел сегодня старику!
Лишь сядет солнце, — что ему до гулких
И шумных улиц, — ближе бы к чайку.

Шуршит станок, и ножичек на нем
Скользит, звенит, что даже ярким днем
Так скупо счастье в пыльном переулке.

Над жаровней, узкою, как шрам,
Хлопает и бьется гибкий веер.
Жар пылает, обжигая мясо.
Душный запах в лавочке синеет.
Аромат бухарского барашка.
Сам Хафиз — шашлычник, гастроном —
Круглою ноздрею обоняет.
Черный нос над бородой загнулся,
И за носом, будто два крыла,
Длинноперые глаза трепещут:
То их смрад сощурит, то блаженство.
О Хафиз, учитель дорогой!
Я тебе усердно подражаю, —
Разрезаю сердце на куски,
Протыкаю их железным стержнем
И, пунцовым уксусом облив,
Мягкие, неровные края
Опаляю над прозрачным жаром.
И едва, вскипев, проступит сок,
Золотой цепочкою свисая,
Чуть под соком выглянет загар,
Затаив румянец сыроватый,
Я снимаю вертела свои.
Брызнув солью и припудрив перцем,
Капнув белой горечью лимона,
Я шашлык в харчевне подаю,
Где приезжие, пережидая зной,
Силятся куски, разъединить,
Спаянные жаром и железом.
Торопливо десна обжигают
Маленьким дымящимся комком,
Душат языком его и мочат,
Чтоб остыл, обильною слюною
И проглатывают, не пережевав.
С ненавистью первый проклиная,
Следующий тянут, торопясь.