Юлиан Семенов - Горение

– Помогать вам? Значит, к сотрудничеству меня склоняете вы? Не я – вас, а вы – меня?

– Именно.

– Побойтесь бога, Феликс Эдмундович! Сколько вам осталось по земле ходить, бедный вы мой?! Месяцы – от силы. Таких, как вы, мы станем уничтожать, ибо горбатых могила, как говорится, исправляет.

– Слушайте, – тихо спросил Дзержинский, – неужели вы не понимаете, что все кончено? Неужто вы не понимаете, что у вас один путь к спасению: будучи человеком отнюдь не глупым – помогать нам, а не здешним вашим тупоголовым кретинам? Неужели в вас убито все живое – даже инстинкт самовыживания?

Глазов мелко засмеялся, позволил Дзержинскому уйти, а в глубине души испуганно признался себе, что Шевяков-то был прав – ничего с этим не выйдет: с кучерами и лакеями надо работать, а особенно с дворниками

– те безотказны.

«Бежать отсюда надо, – ясно понял Глазов. – Здесь погибну.

Бежать».

Вызвав Турчанинова, сказал:

– Андрей Егорович, подарок хочу сделать – Дзержинского я вам отдаю. Он занятен, умен, деятелен, а потому – не нужен.

– То есть?

– Вы ему побег устройте, Андрей Егорович. Или неясно? «И. Э. Дзержинскому. X павильон Варшавской цитадели, 12 сентября 1905 г. Мой дорогой! Итак, ты видел зверя в клетке. Когда ты вошел в комнату „свиданий“, то с удивлением оглядывался, разыскивая меня. И вот ты увидел в углу серую клетку с двойной густой проволочной сеткой, а в ней – твоего брата. А дверь этой клетки охранял солдат с винтовкой. Коротким было это наше свидание, мы почти ничего не успели друг другу сказать. Поэтому я буду тебе писать, а ты присылай мне от поры до времени какую-нибудь открытку с видом и привет. Я смотрю на эти открытки (я поставил их на стол, и глаза мои радуются, сердце ликует, грудь расширяется, и я вижу, словно живых, и улыбаюсь тем, кто прислал мне эти открытки, и мне тогда не грустно, я не чувствую себя одиноким, и мысль моя улетает далеко из тюремной камеры на волю, и я опять переживаю не одну радостную минуту). Это было так недавно. Была весна, могучая, прелестная весна. Она уже прошла, а я здесь преспокойно сижу в тюремной камере, а когда выйду – опять зазеленеют луга, леса, Лазенки, зацветут цветы, сосновый бор опять мне зашумит, опять в летние лунные ночи я буду блуждать по загородным дорогам, возвращаясь с экскурсий в сумерках, прислушиваться к таинственным шепотам природы, любоваться игрой света, теней, красок, оттенков заката – опять будет весна… Будь добр, пришли мне какую-нибудь французскую элементарную грамматику – не могу справиться со склонениями… Обнимаю тебя, твою жену и всех крепко. Твой Феликс».

Храмов, председатель «Союза Михаила Архангела» Варшавы принял Глазова не дома – зачем полицию тащить к себе напрямую, и так о православных патриотах трона слишком много досужих сплетен.

Встретились они в отдельном кабинете ресторана «Бристоль»; ужин был накрыт роскошный – хозяин мукомольной фабрики Егор Саввич Храмов человеком был щедрым от природы, а уж когда дело касалось «союза», тут и говорить нечего.

– Рад личному, как говорится, знакомству, – сказал Храмов, тучно вышагивая навстречу Глазову, – а то все по телефону да по телефону.

– И я рад личному знакомству, – ответил Глазов, пожимая оладьистую руку мукомола, – от всей души рад.

– Прошу во главу, по обычаю, как старший…

– Стариком бы уж не делали, не хочу я в старики, Егор Саввич.

– Как за тридцать перевалило, так, почитай, в старость поехали, с ярмарки, что называется, Глеб Витальевич.

– Не хочу, не хочу, не хочу с ярмарки, – улыбнулся Глазов, скучно осматривая стол, уставленный яствами, – хочу на ярмарку.

– Экипажей у нас достаточно, скажите куда – подадим. Где только ярмарка нынче? Кругом окоп, право слово, окоп.

– Ярмарка в Петербурге, – ответил Глазов. – Там сейчас шумная ярмарка, Егор Саввич.

– Икорочки, икорочки побольше, Глеб Витальевич, она, говорят, способствует. Я просил специально из отборной муки блинчиков испечь – хлеб, он всех основ основа!

– И правопорядок, – добавил Глазов, заворачивая икру в кружевной блин, – хлеб и жесточайший правопорядок, которого у нас нет.

– Не сыпьте раны-то солью, Глеб Витальевич, – подняв рюмку, жалостливо сморщился Храмов, – не надо! Я понимаю, что раны у нас общие, только ведь я социалистическую сволочь каждый день на свободе вижу – в отличие от вас! Вы-то их разглядываете, так сказать, захомутанными, в остроге!

– Не всегда, – ответил Глазов и, чокнувшись с Храмовым, медленно опрокинул рюмку: последние месяцы пил много, чувствуя постоянное внутреннее неудобство.

– Вы кушайте, кушайте икорку, Глеб Витальевич, и балыка прошу отведать. Каспийский, весенний, светится, словно лимончик! Единственно, что принимаю из нерусского к нашему православному столу – так это лимон. Оправдываю тем, что произрастает в сердце христианства. Долго, знаете ли, приглядывал – кто их потребляет в пищу. Полячишка? Нет, обходит. Полячишка за столом парит, он о пенькной пани думает, житню хлещет; еврей – тот свою фиш жрет, ему, кровососу, кислое ни к чему, ему подавай горячее, как кровушка, и такое же терпкое. Отчего они, порхатые, свеклу жрут? Отчего? Оттого, что цветом кровавы. Балычка извольте, балычка, Глеб Витальевич…

– Егор Саввич, – положив себе балыка, спросил Глазов, – вы деньги из Петербурга не только от единомышленников получаете, но из министерства внутренних дел тоже?

– Окститесь, Глеб Витальевич, бог с вами, – ответил Храмов, наливая по второй. – Только от патриотов, от одних, как говорится, патриотов великорусской идеи, кому земля дорога и старина наша гордостна, кто тщится сохранить дух и землю от чужекровного растворения.

Выпили вторую, закусили, углубились в осторожное закручивание следующего блина.

– Так вот я и говорю, Егор Саввич, – продолжал между тем Глазов, – что деньги, которые вам переводит наше министерство, слишком открыто идут. Если б один я знал номера счетов, а то ведь и мои сотрудники знают, а у каждого сотрудника жена есть брат, отец, ближайший друг, и у каждого из вышепоименованных случаются домашние торжества, день ангела, пасха опять же. От одного – к другому пошло, а там ведь и не остановишь.

– Да господи, Глеб Витальевич, – разливая по третьей, пророкотал Храмов, – откуда эдакий вздор к вам пришел?

– Вы не страшитесь меня дослушать, Егор Саввич. Не суетитесь, не надо, не вашего это уровня – суетиться. Водку мы допьем и всю икру съедим. Вы только сначала меня дослушайте. Дурак у вас в министерстве сидит. Пень стоеросовый. Вы меня туда продвиньте, Егор Саввич. Я ведь не сразу к вам пришел, не простым путем я шел к «Союзу Михаила Архангела». Я ведь сначала уповал развалить наших противников изнутри, руками их же самих. Это – трудно. Почти невозможно. Сломать им голову по плечу общенациональной силе, а ваши легионы – это первые ряды, их крепить надо! Иначе наши трусливые, безлинейные политиканы все социалистам отдадут. Махонькие люди у нас полицейской стратегией занимаются, без полета и дерзости, правде в глаза боятся заглянуть! Нам надо позиции занимать, Егор Саввич. А для этого необходимо, чтобы опорные пункты в Петербурге уже сейчас оказались в руках людей умных. Я к числу таких людей, увы, отношусь. Будьте здоровы!