Юлиан Семенов - Горение

– Одиночеством я называю одиночество.

Теперь Дзержинскому было важно продолжить разговор – что-то такое приоткрылось в поручике, что надо было рассмотреть, размять, исследовать со всех сторон и понять – до конца точно.

– Это тавтология, – задумчиво, после долгой, наново изучающей паузы, ответил Дзержинский. – Одиночество, по-моему, другое. Одиночество – это если ты чувствуешь свою ненужность.

– И всё?

– В общем – да. Могу развить: одиночество проистекает от вспыхивающего в тебе недоверия к сущности бытия, – жизнь довольно часто радует нас нелепыми обманами: ждешь одного, получается совсем иное. Тогда перестаешь верить себе, своему мыслительному аппарату – «отчего дался в обман? ». Здесь граница, водораздел, Рубикон; отсюда можно впасть в мистицизм, решить, что все за тебя отмечено, взвешено, решено и ты лишь пустая игрушка в руках таинственного рока. Тогда лучше не мыслить, а просто-напросто существовать, поддаться, плыть…

– Неужели и у вас такие мысли бывают, Феликс Эдмундович?

– Ничто человеческое не чуждо мне, Андрей Егорович, – ответил Дзержинский, чувствуя внутри тяжесть и обидную, тупую боль.

…Казимеж Гриневский встретил Дзержинского возгласом:

– Пришедших от смерти приветствуют побывавшие у нее в гостях!

– Настроение поправилось?

– Вполне. Спасибо вам. Соседи простучали в стеночку, что вы – Юзеф.

– А вы?

– Я Гриневский, пэпээс, лютый враг социал-демократов.

– Завтракал, лютый враг?

– Да. Вашу пайку к стене положил и два моих куска хлеба сверх – как гонорарий за медицинскую помощь; сам жевать не могу.

– Спасибо.

– Не били?

– Нет.

– Хотя да, вас, агитаторов, не лупят, это только нам достается.

– Я наспорился, браток, предостаточно. Спать хочу.

– Одеяло берите, я уже согрелся.

– Правду говорите?

– Истинную.

Дзержинский взял свое одеяло, лег на койку, укрылся до подбородка.

– Вас как зовут?

– Казимеж.

– В чем обвиняют?

– Шьют нападение на склад с оружием.

– Улики есть?

– Нет. Выбивали.

– Если найдут хоть одного свидетеля – плохо будет. Держитесь, Казимеж, тут люди ловкие. Сидите первый раз?

– Да.

– Ловкие люди, – повторил Дзержинский. – Ухо с ними держите востро.

– Теперь можно как угодно держать: наганы у нас, значит, и власть у нас будет.

– При чем здесь наган и власть? – поморщился Дзержинский. – Власть не наганом завоевывается.

– Словом? – спросил Казимеж, вложив в это смысл усмешливый – улыбаться опасался, губа вспухла еще сильнее, покрылась коричневой, припеченной корочкой.

– Наганом власть следует защищать, наганом и винтовкой, но считать, что лишь оружие даст власть, – наивно. К революции общество идет сложной дорогой, а в подоплеке – разность экономических интересов, как ни крути. Ну, есть у вас наганы, ну а дальше? Власть, если потребуется, выдвинет на улицу орудия. Тогда что? Если солдат не дернет за шнур, если он понимает, что стреляет в братьев, – тогда победа, а коли – нет? Если он знает, что есть заговорщики, которые бомбы кидают? Тогда как? Зачем вам тогда наганы? В казаки-разбойники играть?

– Вы меня что, распропагандировать хотите? Обратить в лоно социал-демократии?

– Сами придете в наше лоно, – убежденно ответил Дзержинский. – Сами, Казимеж.

Он ошибался: той же ночью Казимежа повесили во дворе тюрьмы; двое его подельцев не выдержали пыток, назвали имена, явки, пароли. Умер Казимеж гордо, пел «Червоный Штандар».

Дзержинский, слушая голос его, кусал пальцы, чтобы не так обжигающа была боль: Казимежу накануне исполнилось двадцать лет, почти столько, сколько было самому Дзержинскому, когда он первый раз попал в каземат. «А. Э. Булгак. Милая Альдона! Когда мне становится грустно, я обращаюсь к тебе; твои слова, такие простые, искренние и сердечные, успокаивают мою грусть. Моя жизнь была бы слишком тяжелой, если бы не было столько сердец, меня любящих. А твое сердце тем более мне дорого, что оно меня сближает с детством, к которому обращается моя усталая мысль, и мое сердце ищет сердце, в котором нашелся бы отзвук и которое воскресило бы прошлое. … Аскетизм, который выпал на мою долю, так мне чужд! Я хотел бы быть отцом, и в душу маленького существа влить все хорошее, что есть на свете, видеть, как под лучами моей любви к нему развился бы пышный цветок человеческой души. Иногда мечты мучают меня своими картинами, такими заманчивыми, живыми и ясными. Но, о чудо! Пути души человеческой толкнули меня на другую дорогу, по которой я и иду. Кто любит жизнь так сильно, как я, тот отдает ей свою жизнь… Твой Феликс».

Тук-тук, здравствуй, друг!

– Это я, Юзеф.

– Здравствуй, «Смелый». Почему вчера не перестукивал?

– На допросах держат целый день.

– Что мотают?

– Собирают все о Дзержинском. Копают даже самую пустяшную малость. Ты не знаешь его?

– Не знаю.

«Что они задумали? Ищут путь к Розе? Хотят затащить сюда все Главное Правление? »

– Юзеф…

– Да.

– Ты слыхал – вчера ночью во дворе тюрьмы стреляли?

– Да. Не спишь? Бессонница?

– Я все время чего-то жду.

– Ты днем жди. Ночью спать надо. И зарядку делай. Каждый день.

– Это что такое?

– Первый раз сидишь?

– Да.

– Зарядка – это гимнастические упражнения, чтобы тело было в состоянии постоянной готовности.

– Готовности? К чему?

– К бою, потому что…

Дзержинский резко отвалился от стены – лязгнул замок, заглянул Провоторов, шепнул:

– Держите!

Провоторов уронил «папироску» на пол, дверь быстро закрыл. В «папироске» – сообщение с воли. Дзержинский увидел подпись «Эдвард» – самые важные новости, передает Комитет.

«Юзеф, работа идет. Варшава, Лодзь и Ченстохов снова бастуют. Рядовые ППС с нами. Национал-демократия сбесилась – они предлагают себя в услужение царю. Если сможешь – напиши, мы тут же напечатаем. Крепись. Мы верим – скоро ты выйдешь. За это говорят события во всей России. Эдвард».

Ночью Дзержинский набросал прокламацию.

Перед пересменкой вызвал надсмотрщика, проследил, чтобы Провоторов спрятал листок понадежнее. Цепь: революция – тюрьма – революция работала четко; сложная и страшная цепь, чреватая виселицей Провоторову и расстрелом всем тем, кто был связан с ним, даже косвенно. «КОНТР-РЕВОЛЮЦИЯ И ПОЛЬСКАЯ „ЧЕРНАЯ СОТНЯ“. Рабочие! Царь нашел у нас усердных защитников. Вся буржуазная пресса изрыгает желчь на революцию, на забастовки и демонстрации. Во главе этой травли ныне стала польская „национал-демократия“. Что сказала эта партия в ответ на убийства, совершенные царским правительством 1-го Мая на улицах Варшавы и Лодзи? Когда рабочие почтили память погибших всеобщей забастовкой, национал-демократия выпустила воззвание, обливая революционеров грязью. Правительству, которое убивает рабочих, национал-демократия засвидетельствовала уважение, сообщив, что она действует в духе „реформы“. Что сказала национал-демократия, когда правительство убивало лодзинских рабочих? На известие об этих злодеяниях царя Варшава отвечала забастовкой и демонстрациями, а национал-демократия снова выпустила воззвание, но не для того, чтобы призвать рабочих к борьбе против преступного царизма, а чтобы снова накинуться на революционеров, „изменников, прохвостов и жидков“. Рабочие! В России полиция организует „черные сотни“ из самых отпетых людей, прощелыг, пьяниц и воров, – лишь бы они били революционеров и евреев. В России каждый честный рабочий, даже каждый честный капиталист глубоко презирает организаторов „черных сотен“, этих грязных наймитов. Национал-демократы хотят заменить в этом отвратительном деле темных холопов царя. Отвлекать внимание рабочих от борьбы за свободу, отуманивать рабочих царскими „реформами“, направлять рабочих к борьбе против революционной социал-демократии, вызвать антиеврейский погром, вот к этим-то средствам и прибегает буржуазная контрреволюция с национал-демократией во главе. Организация рабочих – для блага царя и фабрикантов – в защиту кнута и эксплуатации, вот – патриотическая программа национал-демократии. Рабочий народ Польши ежедневно приводит доказательства тому, что его не испугают преследования правительства, царские указы и винтовочные пули. Тем более не испугают его „черные сотни“ национал-демократии… Долой слуг деспотизма! Да здравствует революция! Главное Правление Социал-демократии Королевства Польского и Литвы».