Юлиан Семенов - Горение

– Веселовский связан с национал-демократами!

– Неверно. Это они стараются привязать его к себе.

– Что он, слепой? Почему позволяет себя трогать?

Они шли по ночной Варшаве; свет газовых фонарей делал их лица неживыми; стены домов казались задниками декораций – сказочный андерсеновский город. Дзержинский подумал вдруг: «А ведь мы живем в сказочное время. Поэтому мне так дорога эта тишина, безлюдье, эти потеки на стенах, эти черепичные крыши, перезвон колоколов в костелах. Сказочное время – революция».

– Пусть бы они ко мне пришли, – продолжал Генрих. – Я бы показал им, откуда ноги растут.

– Года три назад я бы согласился с тобою, а сейчас не могу.

– Почему?

– Три года назад мы были слабы. Теперь сильны. Теперь поэтому надо думать о будущем.

– Тащить в будущее рухлядь?

– По-твоему, писатель Веселовский – рухлядь?

– Так он же не с нами! Вокруг него черт знает кто!

– Видишь ли, Генрих, писатель, если он истинный, по-детски наивен, увлекается, он человек мига, он доверчив особой доверчивостью, – словно бы продолжая с кем-то спор, заключил Дзержинский. – Таким людям нужны особые мерки. Их дар угадывать не познанное, они идут не от анализа, но от чувства, но они подчас ощущают истину точнее, чем все остальные.

– Точнее нас?

– Иногда. Мицкевич ведь не был членом партии, – улыбнулся Дзержинский.

– А что, его стихи спасли народ от горя? Давали еду голодающим? Учили грамоте? Он писал для тех, кто был сыт, Юзеф. Я-то вырос без Мицкевича, я его прочитал только после того, как в кружок начал ходить.

– Значит, на свалку?

– Тех, кто пишет про нас, – можно сохранить.

– Кого, например?

– Я их фамилии плохо запоминаю… В «Курьере» один писал про жизнь бедняков… Образно… С продолжением.

Дзержинский зябко передернул плечами; сдержался – хотел ответить резко.

«Нельзя. Он еще ребенок. Он только начал путь знания. Нельзя его обрывать. Следует объяснять спокойно, не обижая своим превосходством».

– А как быть с Шекспиром? – спросил Дзержинский.

– С кем?

– Ты не читал Шекспира?

– Кто это?

– Я тебе расскажу одну историю… Жил-был король. У него были три дочери…

– В Польше?

Дзержинский не понял, удивленно посмотрел на Генриха.

– Я говорю, польский был король-то?

– Нет, нет… Английский… Король Лир.

– После разгрома станков правил?

– Ты погоди, – улыбнулся Дзержинский. – Тот король не был эксплуататором.

– Сказка, что ль?

– Да.

– Так бы и сказал.

– Итак, у короля было три дочери. Две расточали елей, постоянно восхваляли отца на людях, а на самом деле задумали против него зло…

– Национал-демократки, курвы!

Дзержинский остановился, опустился на корточки, ухватился рукой за стену дома – смеялся до слез.

– Ладно, Генрих… Все тебе можно – только с писателями говорить нельзя. Мы пришли, спасибо тебе. Отправляйся домой.

– Я тебя не оставлю, я здесь подожду.

– За нами никто не топал, Генрих. Мы чистые. Разговор у меня будет долгий, иди домой. Генрих заглянул в подъезд.

– Толкуй себе спокойно, я у радиаторов посплю – теплынь, как в раю.

Дзержинского ждал Болеслав Веселовский – известный литератор. Генрих, подумал Дзержинский, будет наверняка сверлить писателя грозным взглядом, пугать своими заключениями, а разговор должен быть важным, очень важным.

«Революция – пик талантливости народа, – говорил Дзержинский товарищам, – нельзя допустить, чтобы мы потеряли хоть единый гран таланта. Не важно – во всем ли согласен сейчас с нами человек или нет, но он хранит в себе Слово, которое объединяет людскую общность. Время все поставит на свои места».

– Я буду сидеть в комнатах, а ты здесь, – сказал Дзержинский. – Так не годится.

Генрих сел к радиатору, поднял воротник, вытянул ноги и блаженно зевнул:

– Сказать шахтерам, что ты такой чувствительный – не поверят. О тебе как о Костюшке говорят. «Кремень», говорят, «дамасская сталь». Иди, не мешай, я сплю.

– Но вы еще того не поняли в литераторе, – задумчиво продолжал Веселовский, – что сплошь и рядом он пишет для того, чтобы отплатить за пережитое им унижение, за муку, за неведомую тайну, за постыдность. Иногда хочешь вырвать из головы память – она ведь страшная у пишущего, она обнажает, пепелит, унижает, а – не выходит. Память хватает пятерней за фалды чистого идеализма, и носом – в дерьмо. Сочинять легко – писать трудно, пан Юзеф.

– Я однажды думал о разнице менаду хорошей и великой литературой,

– заметил Дзержинский, грея пальцы о горячий, высокий стакан с темным, крепкой заварки, чаем.

– Какова ж разница?

– Хорошая литература пишет о хорошем, великая – о трагическом.

Веселовский посмотрел на Дзержинского с изумлением; глаза его увлажнились:

– Прекрасно сказано.

Веселовский поднялся, прошелся по комнате, забросив руки за спину.

– Когда думаешь о великих, невольно примеряешь мысль на себя – это болезнь каждого писателя. Вываляешься в грязи, она угодна тебе, она потребна, как разрядка, как предтеча чистоты, а потом поманит тебя святым, ты этому отдашь свое Слово, и доверчивый народ зовет уж тебя борцом и праведником, а ты снова опускаешься, и снова сердце разрывает тоска, и снова раздвоенность, и нет силы вырваться из этого заколдованного круга, потому что никто, кроме пишущего, так горько не сознает собственного несовершенства. Правда обо всех – это когда из себя, из собственного мрака исходишь, про себя пишешь, себя раздаешь героям, со всей своей грязью отдаешь… Обратная связь страшна, пан Юзеф: от деяния – к человеку, от замысла – к исполнению, от побудительного мотива – к общественному выявлению… А в подоплеке – я. А мне ничто человеческое не чуждо… Постоянная внутренняя боль, раздвоенность лучше не делает – глубже, быть может… Ты сам не знаешь, что принесет тебе, как личности, новая книга, – она может изменить весь строй твоих прежних убеждений, из революционера сделать ретроградом или, наоборот, из консерватора – анархистом…

– Консерватор и анархист? Две стороны одной медали.

– Вы хотите навязать однозначность. А это погибель для интеллигента.

– Человек, который, как консерватор, зовет сохранить произвол, и человек, разрешающий грабеж, – разве это не одно и то же?

– Консерватор охраняет подлое – согласен. Но анархист с этим подлым борется… Да, верно, глупыми, крикливыми, подчас подлыми методами, но разве они синонимы?

– Это казуистика. Правы мы. Анархисты, кстати говоря, и в тюрьме себя ведут плохо, легко поддаются на вербовку, имена товарищей открывают. Это всегда бывает, когда побудитель борьбы – внешний, когда он на поверхности…

– Сидели в тюрьме?

– Трижды. Не в этом суть. Я вижу – вы ищете, пан Болеслав, но ищете вы не с теми и не то. Хорошо, что вас считают – по вашим книгам