Юлиан Семенов - Горение

– Зачем врете? – спросил Тютчев грубо, сломав все, что было раньше. – Ситрон типографию в Одессе продал еще в прошлом году, он в Николаеве дело начал, оттуда и не выезжал ни разу.

Татаров заставил себя усмехнуться:

– Экие вы, товарищи… Увлечен я, понимаете, увлечен идеей! Ради этого соврешь – недорого возьмешь! Когда сам говоришь, всех зажечь хочется…

– Ну, понятно, понятно, – сразу же согласился Чернов, – как такое не понять… Ну, а градоначальник разрешит нам издание? Ведь издательство надобно провести сквозь министерство внутренних дел.

Татаров тогда почувствовал, что более не может скрывать дрожь в руках, опустил ладони на колени, и в это время в комнату тяжело вошел Азеф, вперился маленькими глазками в лицо Татарова, засопел, сразу полез чесать грудь.

– Ну так как? – спросил Тютчев.

– С министерством внутренних дел обещал помочь граф Кутайсов, – ответил Татаров, загипнотизированный буравящим взглядом своего врага, Азефа, гиппопотама чертова.

– Кутайсов приговорен партией к смерти, – сказал Савинков. – Вы знали об этом?

– Знал… Вы что, не верите мне? – прокашлял Татаров. – Я ж десять лет отдал борьбе…

– Дегаев отдавал больше, – заметил Тютчев.

– Признайтесь сами, – впервые за весь разговор вмешался главный химик партии Бах. – Мы гарантировали Дегаеву жизнь, когда предлагали ему открыться. Мы готовы гарантировать жизнь вам, если вы скажете правду.

– Товарищи, – прошептал Татаров, покрывшись ледяным, предсмертным потом, – товарищи, вы не смеете не верить мне…

Чернов поднял глаза на Савинкова и, не отрывая от него взгляда, проговорил:

– Я думаю, что мы выведем Татарова из всех партийных комиссий до той поры, пока он не объяснится с партией по возникшему подозрению. До той поры выезд из Женевы ему запрещен. В случае самовольной отлучки мы будем считать его выезд бегством и поступим в соответствии с партийными установками.

…Татаров попросил разрешения Попова закурить еще одну папироску и закончил:

– Той же ночью я уехал, думал отсидеться здесь, у стариков, но Савинков нашел меня. Улица Шопена, десять, он оттуда, верно, только-только ушел, его на вокзале надо искать, Игорь Васильевич.

…Попов вызвал Сушкова, отпустив успокоенного им Татарова: «Поставим вам негласную охрану».

– Савинкова мы, скорее всего, упустили, – сказал Попов, – обидно, конечно, лакомый он для нас, но, сдается мне, его покудова департамент брать не хочет – наблюдают, не исчезнет… А Татаров… Что ж, пошлите завтра или послезавтра людей, пусть поглядят, нет ли эсеровских постов.

– Может, поставить засаду на квартире? – спросил Сушков простодушно, не поняв замысла Попова, долгого замысла, развязывающего охранке руки в терроре. Да и потом, коли б Татаров свой был – оберегли бы, а тут чужой, столичный, что за него морду бить и копья ломать? А кровь его будет выгодна, она многое позволит, ох многое!

– Ну что ж, может, стоит, – отыграл Попов, усмехнувшись тонко (со своими-то ухо надо особенно востро держать, сразу заложат), – продумайте только, кого из филеров направить, разработайте план, покажите мне, завтра к вечеру успеете?

Сушков наконец понял, осклабился:

– Или послезавтра.

Попов снова отыграл:

– Тянуть не след. Коли время есть, сейчас и решайте, меня найдете попозже в кабаре или на квартире Шабельского – я там поработать сегодня хочу.

А в это время Савинков прощался на вокзале с Федором Назаровым, горько прощался, считая, что оставляет товарища на верную смерть. Назаров отказался от группы прикрытия: «Зачем людей зазря подводить под расстрел – сам управлюсь». Савинков настаивал. Назаров отмалчивался и отнекивался, потом рассердился:

– Вы что надо мной лазаря поете? Зачем в лицо заглядываете? Покойника живого изучаете, чтоб потом в своих стихах описать? Сколько денег за вирши платят? По нонешним вашим привычкам – проживете? – Приблизился к Савинкову, прошептал: – Неужто наш идеал такой же сытый, как ваша жизнь?

– Вот таким ты мне нравишься, – с трудом оторвавшись от его лица, сказал Савинков. – Таким я тебя чувствую, Федор. А про идеал мой – не надо. И не потому, что я, как руководитель, запрещаю тебе говорить о нем, а оттого, что идеала нет. Ни у тебя, ни у меня, и это правда. Ты ненавидишь тех, кто сыт, кого на дутиках ваньки катают, – это ты нищету свою отрыгиваешь, Федор, будущее не видится тебе, ты кровью живешь, – и не возражай, я прав. Что касаемо моего идеала, я отвечу тебе, я обязан ответить. Самодержавие изгнило, Федор. Его нет – видимость осталась. Безвластие в России невозможно и еще более кроваво, чем нынешняя, Убогая, неуверенная в себе власть. Поэтому я хочу, я, Савинков Борис Викторович, свалить прогнившее, чтобы утвердить новое. И это новое обязано будет воздать мне, воздать сторицей. Поэтому я пришел в террор и руковожу им. Ты ненавидишь сытых и не хочешь замечать голодных. Так? Что ж, программа. Я ее приемлю. только у меня есть своя: я хочу, чтобы новые сытые были умными. Я хочу, чтоб они мои стихи, – Савинков игранул скулами, – вирши, как ты изволил выразиться, чтили, как откровение от Ропшина. Деньги нужны?

Назаров усмехнулся:

– Я думал, только во мне холод, – в вас он пострашней. Деньги не нужны – хватит тех, что дали.

Савинков руки не протянул, молча кивнул, пошел к своему вагону: два колокола уже отзвонило, проводники начали гнусаво скрикивать пассажиров и упреждать провожающих.

Спустя пять часов Назаров зарезал Николая Татарова у него на квартире. Убивал он его трудно: набросились отец с матерью, старались вырвать нож. Сопротивляясь кричащим, цепучим старикам, Назаров ранил старуху, отца, протоиерея, свалил на пол, а Татарова пришил – нож вошел в шею, возле ключицы, податливо, вбирающе, разом.

…Попов позаботился о том, чтобы описание злодейского убийства, «совершенного революционерами в их слепой злобе», обошло с помощью начальника сыскной полиции Ковалика все варшавские газеты. Подготовленный страхом обыватель взроптал, затребовал гарантий. Попов начал готовить аресты: террор должен обрушиться на самую сильную революционную организацию, на социал-демократов, Дзержинского, на тех как раз, которые всегда выступали против индивидуального террора.

Дмитрий Федорович Трепов, первый назвавший государю Витте на пост премьера в тревожные октябрьские дни прошлого года, исходил из того, что либеральный сановник, заявивший себя жестким и мудрым финансистом, должен будет нанести удар не только по открыто революционным партиям, но и по особо крикливым «конституционалистам» и таким образом лишится поддержки тех, на кого он, как полагал Трепов, незримо, не один год уже, опирался.

Трепов, которого справедливо считали военным диктатором в октябрьские дни, был – не без сильного влияния Витте – убран с поста петербургского губернатора и товарища министра внутренних дел, назначен государем дворцовым комендантом, но это, казалось бы, понижение на самом-то деле было звеном в том плане, который вынашивался: объединить всех верных двору на то время, покуда Витте будет выведен на первый, прострельный план и окажется в фокусе пристального общественного внимания.