Юлиан Семенов - Горение

Конец проходимцу?

Ан нет!

Вернувшись в Санкт-Петербург, Мануйлов был вызван министром внутренних дел Дурново и назначен чиновником для особых поручений при Сергее Юльевиче Витте…

…Выслушав дело, порученное ему Дмитрием Львовичем Рубинштейном, Мануйлов стал сосредоточен: как-никак речь идет о Гапоне, дело трудное, боевое дело, рискуешь не чем-нибудь – головой.

Рубинштейн брезгливо (в который уже раз) поморщился:

– Риск будет оплачен. Сколько надо?

Мануйлов-Манусевич в купечество играть не стал, губами не шевелил, глаза не закатывал, шапку на пол не бросал, не божился и в свидетели своей честности двух родителей не призывал, пообкатался в Европах, сукин сын, ответил сразу:

– Полторы тысячи, Дмитрий Львович.

Рубинштейн достал из кармана бумажник, вытащил чековую книжку, написал радужную на семьсот пятьдесят рублей, протянул Мануйлову-Манусевичу, тот, увидав цифирь, вздохнул, спорить, однако, не стал, откланялся.

Наутро был принят Дурново. Тот, выслушав доклад осведомителя, задумчиво протянул:

– Значит, под Тимирязева подкатывается Гучков со своими нехристями… Значит, они Тимирязева тащить намерены. Что ж, будем ломать ноги Тимирязеву – и к Витте близок, и Милюковым назван. Как только это половчее сделать, Иван Федорович?

Тот, пожав плечами, спросил:

– Это правда, что Рачковский пытается вербовать Гапона?

– Он уж в Париже им завербован, сейчас Медникову передан, – ответил Дурново раздраженно.

– Петр Николаевич, вы меня, прошу, поймите верно, во мне неприязни к Рачковскому нет, я сердцем отходчив, но вы-то сами ему верите? Табак он вам в глаза сыплет? Он ведь расписывать умеет, что твой Гоголь…

– Рапорты Гапона из Парижа у меня в столе, дело верное.

– Тогда я спокоен, Петр Николаевич, тогда слава богу… Пусть Рачковский увидится с Талоном и предложит ему склонить к сотрудничеству эсеровского боевика, своего друга Рутенберга…

– А при чем здесь Тимирязев?

– Так ведь Рутенберг не согласится, Петр Николаевич. И про Гапона пойдет слава, что он – подметка, наш человек, среди рабочих провокаторствует… А я через журналиста Митюгинского доведу до сведения Сергея Юльевича идею поляка Сигизмунда Вольна-ровского про управляемые союзы рабочих. А Витте это дело переправит к Тимирязеву – не вам же… А я уж позабочусь о скандале в газетах. Вот и конец Тимирязеву… Только…

– Что «только»? – напрягся Дурново. – Дело в высшей мере деликатное, я вообще о нем знать не знаю и ведать не ведаю…

– И я о том, Петр Николаевич. Журналистам придется платить, иначе их Рубинштейн на корню перекупит.

– Сколько?

– Не менее полутора тысяч, ваше высокопревосходительство…

Получил из фонда безотчетную тысячу; комбинация завертелась.

Утром, перед отъездом на конференцию в Пулавы, Дзержинский повторил Уншлихту:

– Я вернусь завтра, хорошо бы, Юзеф, если б ты к тому времени организовал отъезд Микульской. Что-то у меня очень неспокойно на сердце. Еще одно смущает: как бы наши товарищи из Праги не пошли к Софье Тшедецкой – они тогда наверняка притащат филеров к себе, за Вислу.

– Софья уничтожила всю нелегальщину, я не думаю, что ей грозит арест: все-таки охранке теперь надо выходить на суд с уликами.

Дзержинский посмотрел на Уншлихта удивленно:

– Я понимаю, ты устал, но только нам никак нельзя обольщаться, это самое страшное для ответственного партийца.

– Разве есть безответственные?

Дзержинский оторвался от заметок, лицо его осветилось улыбкой, как всегда внезапной:

– А говорил, что не можешь выступать на диспутах?! Экая четкость возражения! .. Что же касается безответственных партийцев, то они возможны, более того, они нам с тобою прекрасно известны. Другое дело, ты прав, в этом словосочетании заложено противоречие. Но жизнь – хотим мы того или нет – над филологией, не наоборот. Партиец, то есть политик, ответствен по-настоящему тогда лишь, когда он служит идее, а не хватается руками за парламентское кресло. Нынешняя российская политика – политика удержания кресел. Какая уж тут ответственность? Да и перед кем? Коли б выбирали, а у нас пальцем тыкают… Кто государыне угоден – тот и министр, кто слаще льстит – тот и сенатор, кто громче славословит – тот генерал и гофмейстер. Так что по поводу улик для суда – не надо, Юзеф… Не поддавайся иллюзиям – опасно. Я бы рекомендовал Софье скрыться на какое-то время. А Микульской объясним всю сложность ее положения. Она, мне сдается, не понимает этого… Жаль – талантлива и человек честный, счастья только лишена…

По поручению Уншлихта, отвечавшего за подпольные группы народной милиции, к Микульской отправился сапожник Ян Бах. Выбор остановили на нем оттого, что он ни разу еще не был задержан полицией, тачал сапоги для света, прожил два года в Берлине, посещал там рабочие курсы и мечтал более всего организовать в Варшаве Народный дом, чтобы можно было там оторвать рабочих от водки, костела и шашек, приобщить к спектаклю, к музыке Монюшко, к стихам Мицкевича, Пушкина и Словацкого. С его кандидатурой Дзержинский согласился: «Он хорошо со мною спорил у кожевников, не закрывался, честно возражал, видно – крутой парень».

Перед тем как отправить Баха в кабарет, Уншлихт объяснил:

– Ян, на разговор у тебя с нею – минут пять, не больше. Очень может быть, что за нею и там смотрят, в кабарете. Что-то уж очень ее опекают, даже ночью пост возле дома держат. Сразу же, как подойдешь к ней, скажи: «Я ваш сапожник, если будут мною интересоваться, зовут Ян, пришел по вызову, узнали про меня от вашей подруги Хеленки Зворыкиной». А потом объясни ей наш план. Понял?

…Ян прошел по темному залу, в котором пахло особой театральной пылью, завороженно глядя на слабо освещенный провал голой сцены. Он никогда не думал, что сцена может быть такой уродливой – кирпичная стена, канаты, сваленные куски фанеры, унылая фигура старика с трубкой в углу бескровного синего рта.

– Вам кого, милостивый государь? – спросил старик. – Вы не из труппы?

– Меня вызвала пани Микульска…

– Пани Микульска? Зачем?

– Она знает… Как к ней пройти?

– Я должен доложить ясновельможной пани. – Старик пыхнул трубкой, лениво оглядывая Баха расплывшимися, слезливыми глазами. – У нас в театре так принято, милостивый государь…

Ян подумал: «Она удивится, если я скажу так, как предлагал Уншлихт».

– Я к ней от пани Зворыкиной…

– Пани Зворыкина вас послала к ней?

– Да.

– Как вы сказали имя? Я плохо запоминаю русские имена…

– Зворыкина.

– Погодите, милостивый государь, я доложу ясновельможной пани Стефе…

Старик поднялся, шаркающе ушел в зыбкую темноту кулис, освещенную лишь тревожным мерцанием синего табло: «Вход». Напряжение, видно, было никудышным, скачущим, поэтому электрические буквы то делались яркими, то почти совершенно исчезали.