Юлиан Семенов - Горение

– Дайте, – хмуро сказал Глазов и пробежал текст: «Ввиду крайне тяжкого материального положения, в коем я оказалась, хотела бы увидаться с чинами охранного отделения Варшавы для беседы о моем возможном сотрудничестве. Я хорошо знакома с Розой Люксембург, Тышкой и Адольфом Барским в Главном Правлении социал-демократии Польши и Литвы, а в Варшаве мне были известны Ганецкий, Уншлихт (до его ареста), Винценты Матушевский, Каспшак и Дзержинский, когда он еще не был арестован. За услуги я хочу получать не менее ста рублей в месяц. Если это мое условие не будет принято, прошу не беспокоить себя ни звонком, ни письменным ответом. Елена Гуровская, Варшава, отель „Лион“, тел. 64–91».

– Каково? – спросил Шевяков. – Для вас работа, Глеб Витальевич. А я потом с радостью оформлю это.

– Пусть ваши люди подберут все по Матушевскому с Ганецким и по Дзержинскjму, – сказал Глазов, продолжая свою игру.

– Уже. Дзержинский-то сейчас в бегах, но я тут его братьев выявил, все они под филерским наблюдением. У его сестрицы, у Альдоны, родился младенец, – кухарка там по моей части. Дзержинский, как записано в его формулярчике, имеет страсть к детям: агентура уверяет – заглянет всенепременно.

– Но его сестра живет в своем имении, в Варшаве не появляется.

– Так он, глядишь, к ней в имение-то и наведается. А мы – тут как тут.

– На что ориентировать Гуровскую?

– Как на что?! На сотрудничество, так сказать!

– Это я понимаю, – поморщился Глазов. – Меня интересует сфера будущей деятельности.

– Сферу я определю. Когда вы будете убеждены, что человек она верный, я определю сферу.

– Что у вас по Гуровской собрано?

Шевяков протянул Глазову несколько листочков бумаги: друзья, родственники, знакомые.

Глазов, бегло просмотрев листочки, поднял трубку телефона, назвал барышне номер «64–91», кроша длинную папироску в ожидании ответа.

– Да.

Голос был ломкий, ждущий, красивый.

– Вы писали нам, – сказал Глазов. – Вот я и звоню. Добрый вечер, госпожа Гуровская.

– Добрый вечер. С кем имею честь?

– За вами подослать пролетку? – не отвечая на ее вопрос, предложил Глазов. – Или вы сами? Мы от вас недалеко.

– Я знаю. Пролетку подсылать не надо.

– Вуальку только наденьте, пожалуйста, чтоб лишних глаз не было, хорошо?

– Какую вуальку? – голос на том конце провода дрогнул, выдал характер, который подчиняться не любит.

– Желательно темную. Мой помощник вас встретит у входа через десять минут.

Положив трубку на рычаг, Глазов попросил Шевякова:

– Начальному общению просил бы не мешать, Владимир Иванович, я предпочитаю работать соло.

– Хорошо, – чуть помедлив, ответил подполковник, – у каждого, как говорится, свой стиль. Ни пуха ни пера.

– Спасибо.

– А «к черту»?

– Не знаю, как у вас по части юмора, Владимир Иванович, а то б послал…

…Ротмистр усадил Гуровскую в кресло, предложил чаю с лимоном и осведомился:

– По отчеству как позволите вас называть?

– Казимировна. Елена Казимировна.

– Меня зовут Глеб Витальевич. Рад знакомству и благодарю за письмо. Но сразу хочу сказать вам, Елена Казимировна, о ста рублях не может быть и речи. Бога ради, не сердитесь и постарайтесь меня выслушать непредвзято. Мы сто рублей редко кому платим. Да что же тут секретиться, я – чуть больше ста получаю, а ведь к этим деньгам шел семь лет. Конечно же, окажи вы государю и охране какие-то особые услуги – мы можем обратиться с хлопотами в Санкт-Петербург, в Департамент полиции.

– О какой сумме может идти речь?

– Прежде чем я отвечу вам, сблаговолите объяснить, на какие цели вам надобны деньги?

– Надоело в нищете жить.

– Не верю.

– Почему?

– Да просто-напросто потому, что вы говорите неправду.

– Я говорю правду.

– Если вы говорите мне правду, возможны два исхода, Елена Казимировна. Первый: мы установим, что вас к нам подослали «товарищи», но сие – вряд ли, слишком вы открыто лжете. Второй: вы ничего не знаете о революционерах и пришли нас шантажировать, ибо в той среде, которую вы изъявляете желание освещать, очень быстро обнаружат человека, которому, по вашим словам, «надоела нищета», и перестанут такому человеку верить. Зачем вы тогда нам? Ради какой корысти? Итак, я повторяю свой вопрос…

Гуровская перебила его нервно:

– У меня есть друг. Он голодает.

– А вы? В каких условиях живете? Где? На какие средства?

– Отец умер. Я учусь в Берлине. Мама высылает мне крохи, чтобы я могла снять мансарду и не умереть с голода.

– Вы учитесь медицине?

– Да.

– Ваш друг – поэт?

– Да… Хотя больше, кажется мне, публицист. Откуда вы знаете об этом?

– Он сейчас в Варшаве? – не отвечая Гуровской, продолжал Глазов.

– Да.

– Его имя?

– Я назвала вам себя – этого достаточно.

– Владимир Ноттен его зовут, разве нет? – тихо сказал Глазов.

– Да, – так же тихо ответила Гуровская, ощутив внезапно безразличную усталость.

– Я что-то читал… Погодите, это он недавно опубликовал в «Утре» рассказ о маленьком мальчике-сироте, о его страдании у чужих и о самоубийстве?

– Да.

«Господи, – с ужасом вдруг пронеслось в голове Гуровской, – зачем я начала все это?! Они же сомнут меня и уничтожат! Не смогу я ни Влодеку помочь, ни себе, ни нашим – это же все бред какой-то! Надо встать и уйти, сейчас же уйти!»

Впившись глазами в лицо женщины, словно ощущая все, что происходило сейчас с нею, Глазов тихо сказал – будто выдохнул:

– Мы подружимся с вами, Елена Казимировна, подружимся…

В дверь постучали.

– Я занят, – негромко сказал Глазов, но дверь все же открылась, и в кабинетик проскользнул Шевяков.

– Не помешаю, Глеб Витальевич? – спросил он и учтиво поклонился Гуровской.

– Коли пришли – садитесь, – поморщился Глазов. – Это мой помощник,

– пояснил он Елене Казимировне снисходительно, – Владимир Иванович его зовут, милый и добрый человек.

– Спасибо за аттестацию, – кротко улыбнулся Шевяков. – Так вот, Елена Казимировна, я, чтоб не затягивать беседу, – вы потом с Глебом Витальевичем все мелочи-то обсудите, – хочу о главном… Вы – к нам, мы – к вам, сразу, как говорится, друг к дружке. Ноттену мы поможем, обяза…

Гуровская перебила его:

– У вас принято подслушивать?

– Нет, нет, это у нас запрещено категорически, – нахмурился Шевяков. – Это – категорически! Имя Владимира Карловича Ноттена мне известно не первый месяц – нервен, как всякий талант, нервен; что одному скажет, что другому, а ведь к нам все сходится, к нам, Елена Казимировна. Вы только ему, спаси господь, не вздумайте чего-либо открыть – потеряете навеки. Наоборот, как это у товарищей эсеров: «В борьбе обретешь ты право свое! » Вы продолжайте быть его единомышленником, иначе горько ему станет, горько до полнейшей безысходности. И чтобы легче обоим было, а особенно, Елена Казимировна, вам, мы поможем поставить на вашей квартире подпольную типографию.