Юлиан Семенов - Горение

Столыпин слушал Герасимова с видимым напряжением, даже чуть откинулся, словно норовил удержаться в седле норовистого коня; волнение его выдавали пальцы, нервически вертевшие тоненький перламутровый карандашик; глаза он закрыл, чтобы собеседник не мог их видеть; они у него слишком выразительные, нельзя премьеру иметь такие глаза, или уж очки б носил, все же скрывают состояние, а так – все понятно каждому, кто может в них близко заглянуть.

– Так вот, – заключил Герасимов, – к величайшему моему сожалению, я обязан констатировать, Петр Аркадьевич, что подобных писем примерно двенадцать… И пишут это люди не простые, а те, вокруг которых формируется общественное мнение… И оно доходит до Царского Села…

– Ну и пусть, – скрежещуще, как бы против воли, ответил Столыпин.

– Мы-то с вами знаем, что это все ложь…

– Это не ложь, – после долгой, томительной паузы, чуть понизив голос, ответил Герасимов, словно страшась кого-то безликого, таинственного, кто может подслушать разговор даже в этом кабинете. – Это правда. И она вам известна так же, как мне, Петр Аркадьевич…

– Не сгущаете краски?

– Отнюдь.

– Откуда пришли информации об Царском Селе?

– Из Царского Села же.

– Ну и что намерены предложить? Впрочем, – Столыпин, усмехнувшись, вздохнул, – быть может, и вы изменили обо мне свое мнение? У нас на это быстры…

– Мне хочется быть еще ближе к вам, Петр Аркадьевич, чтобы служить вам бронею против ударов в спину…

– Я долго раздумывал над тем, как мне провести через сферы производство вас в генералы и перемещение в министерство, моим заместителем, куратором всего полицейского дела империи… Но вы же знаете, Александр Васильевич, как трудно работать: каждому решению ставят препоны, интригуют, распускают сплетни… Я очень благодарен за то, что вы прочитали мне это, – Столыпин брезгливо кивнул на копию письма Шингарева. – Не каждый бы на вашем месте решился… Наша религия – умолчание неприятного, стратегия – предательство того, кто покачнулся. Спасибо вам…

Герасимов наконец выдохнул (все это время сдерживал дыхание, будто нырял в море, силясь разглядеть желтые водоросли на камнях симеизского пляжа). Снова угадал! Эх, Станиславский, Станиславский, тебе ли тягаться с нашими спектаклями? !

– Я еще не помог вам, Петр Аркадьевич. Я только вознамерился помочь.

– Каким образом? – горестно спросил Столыпин. – Мы же тонем, Александр Васильевич, медленно тонем в трясине, нас засасывающей… Все эти хитрые еврейские штучки… Коварная задумка погубить Россию…

Герасимов чуть поморщился:

– При чем здесь евреи, Петр Аркадьевич? Слава богу, что они пока еще есть у нас, – понятно, на кого сваливать собственные провалы… И помогать я вам намерен именно с помощью еврея…

– Этого еще не хватало!

– Именно так, Петр Аркадьевич, именно так… Азеф – а он, как вы догадываетесь, не туркестанец там какой или финн, а настоящая жидюга – поможет мне организовать на вас покушение… Оно будет подконтрольным с самого начала… А когда я это покушение провалю, вы доложите обо мне государю и объясните, что я есть именно тот человек, который единственно и может – под вашим, понятно, началом – навсегда гарантировать безопасность и его самого и его августейшей семьи…

Столыпин резко поднялся, походил по кабинету, остановился возле Герасимова и тихо, с пронзительной жалостью произнес:

– Какой это ужас – власть, Александр Васильевич… Она приучает человека к неверию даже в тех, кому, кажется, нельзя не верить… Я проведу вас в товарищи министра, оттуда всего один прыжок до министерского кресла, – свято место пусто не бывает, вот вы и…

Герасимов похолодел от страха, ибо Столыпин повторил его мысль; на размышление были доли секунды; принял решение единственно правильное; поднялся, сухо кивнул:

– Прошение о моей отставке я хотел бы написать здесь же, в этом кабинете, ваше высокопревосходительство.

По лицу Столыпина скользнула удовлетворенная улыбка; господи, как же он постарел за год! Морщины, бледность, веки воспалены, вот уж воистину, тяжела шапка Мономаха…

– Сядьте, Александр Васильевич, – по-прежнему тая скорбную улыбку, сказал Столыпин. – Полно вам. Уж и пошутить нельзя. Объясните, что нам даст организация покушения такого рода?

– Многое, – играя затаенную обиду, не сразу, а словно бы через силу ответил Герасимов. – Оно даст то, что именно Азеф возглавит дело и, таким образом, получит неограниченную власть над всей боевой организацией эсеров. Это – первое. Я поставлю такую слежку за боевиками, что половина из них сляжет с психическим расстройством и они сами потребуют отменить террор, как невозможный. Это – второе. Я, наконец, разорю их казну подготовкой этого акта. А ведь эсеры без денег ничего из себя не представляют – аристократы революции, господа. Это – конец бомбистам. Раз и навсегда.

Столыпин положил руку на плечо Герасимова, склонился над ним и жарко выдохнул в ухо:

– Жаль, что им придет конец. Я – что? Прогнали с должности после того, как в империи настала тишина, – и нет меня. А если бы начать подобное же дело против кого иного? Кто вечен на Руси?

– На Руси вечен лишь символ самодержавия, хозяин, государь.

– И я о том, – ответил Столыпин и, резко распрямившись, сказал: – Пойдемте чай пить, Ольга Борисовна заждалась.

Когда Герасимов поднялся, Столыпин взял его под руку и тесно приблизил к себе:

– Только встретив опасность лицом к лицу, государь даст мне право свободно работать в Финляндии и ужесточить до необходимой кондиции репрессалии против поляков. Эти две позиции я без вашей помощи не решу. Понятно?

…После того как в ЦК эсеров – с подачи Азефа – начались дискуссии по поводу возобновления организованного террора, когда горячие головы взяли верх над теоретиками, когда была единодушно проголосована резолюция о поручении члену ЦК Азефу («честь и совесть партии») взять на себя подготовку покушения на Столыпина, он выдвинул два условия: во-первых, члены боевой организации отчитываются перед ним в каждом шаге и, во-вторых, все финансы переходят в его полное распоряжение – такое гигантское дело требует безотчетного доверия. Проголосовали: восемь – за, три – против; прошло.

Встретившись с Герасимовым (приехал на конспиративную квартиру прямо с заседания ЦК, ощущая нервическую радость из-за этого, некое приближение к ницшеанскому идеалу – всепозволенности), Азеф сразу же взял быка за рога:

– Александр Васильевич, чтобы я смог провести операцию так, как она задумывалась, отдайте кого-нибудь из генералов, иначе мне будет трудно поддерживать авторитет.

Герасимов словно бы пропустил его слова мимо ушей, только рассеянно кивнул и, подвинув бутылку шартреза, самого любимого ликера Азефа, предложил: