Юлиан Семенов - Горение

– Они у нас общие. А пойдите-ка обозначьте препозиции с солдатами!

– Солдатская препозиция – окоп.

– Для окопов каски нужны, Александр Федорович! Хорошие винтовки! Железные дороги нужны для того, чтобы окопы начать рыть! Летательные аппараты необходимы! Артиллерия! А где это все в России?!

Веженский глянул на приглашенных: все разбились на группки, но кто-то, безликий, юркий, улыбчивый, в дальнем углу стола прислушивался к их разговору, а заметив, что и Веженский почувствовал это, засуетился, стал делать какие-то неловкие жесты и растерянно-чарующе улыбаться.

– Увлеклись, – усмехнулся Половский. – Как мысль невозможна без слов и слово без мысли, так и мы без российских бед и надежд наших – не жильцы на этом свете. Без соглядатаев – тоже. Пойдемте-ка за чаем.

Налив себе по маленькой чашечке из самовара – чаем у Хрисантовых не обносили, – они стали у окна, и Половский, словно продолжая спор, начатый с самим собой, заговорил:

– Вашей идее в армии союзников несть числа, Александр Федорович, младшие чины алчут крестов и генеральских погонов, солдатня – грабежа. Но ведь мы не готовы – понимаете? Мы совершенно не готовы. Причем – ив этом ужас весь – солдат голод перенесет, нехватку патронов отыграет в штыковой атаке, отсутствие летательных аппаратов и хорошей артиллерии заменит российской сноровой храбростью. Мы не готовы страшнее. У нас идеи нет. Понимаете? В России нет общенациональной идеи…

Глядя в чуть раскосые, угольные глаза Полонского, Александр Федорович тихо и со значением спросил:

– Самодержавие, православие, народность?

– В век электричества, синематографа, метрополитена, атаки капиталом – самодержавие, православие, народность! Скорлупа сие, а не идея. Смысл идеи – в широкой привлекательности ее, в общедоступности не национальной, но общечеловеческой, в той магии подражательности или – во всяком случае – желании подражательности, которая повсеместно вербует идее союзников. Мы выгодны миру с этой нашей, как вы изволили выразиться, идеей: все более и более теряем былую весомость, орудуем одним нам понятными словесами, когда со всех сторон нас обступает дело – не словеса.

– Вы славно мыслите. Но как истинно русский интеллигент этим, видимо, свою функцию в обществе и ограничиваете?

– В террористы поступить? Податься в берлогу Кропоткина?

– Туда – не надо, – очень тихо сказал Веженский. – Экономя энергию на словесах, надо делом заниматься.

– Социализм? Это в России нереализуемо.

– Верно. Социализм у нас невозможен. А разум – да. Я отказываюсь считать Россию страной полудиких варваров, которых невозможно разбудить.

– Чем будить собираетесь? Японцы-то проснулись оттого, что в доках грохот – флот строят…

До Минска осталось верст десять. Дзержинский, прильнувший к окну, определил это по тому, как мельчали крестьянские наделы, как все больше повозок было на шляхе, и по тому, наконец, что в воздухе все ощутимее стало пахнуть деповской гарью.

– Ну вот, – сказал Дзержинский. – Давай прощаться. До встречи в Берлине, Миша.

– Нет, Феликс, почему – я? Паспорт ведь твой. Сегодня ночью ты страшно кашлял. Тебе надо скорее за границу, подлечиться, прийти в себя – бери паспорт.

– Может, предложишь разыграть на орла и решку? – спросил Дзержинский. – У меня здесь друзья. Меня переправят. А тебе надо проскочить с нашей компанией – паспорт верный, ты пройдешь границу.

– Феликс, это несправедливо и не по-товарищески, наконец… В дверь постучали.

– Да, да, пожалуйста, – ответил Дзержинский, сняв с верхней полки маленький баул, купленный в Сибири.

Николаев вошел в купе, дверь за собою прикрыл мягко и спросил:

– Вы покидаете нас, Юзеф?

– Да, Кирилл. Но, думаю, свидимся.

– Я тоже так думаю. Вот моя карточка – здесь и петербургский адрес, и владивостокский, и парижский, и берлинский.

– Спасибо, Кирилл. Мне бы очень хотелось повидаться с вами в Берлине.

– Когда думаете там быть?

– Скоро.

Николаев понизил голос:

– Под каким именем?

Сладкопевцев медленно передвинулся к двери. Николаев это заметил, шагнул к столику, присел.

– Заприте, – сказал он Сладкопевцеву. – На минуту стоит запереть. Дело заключается в том, что купец первой гильдии Новожилов – мой дядя. Следовательно, вы, – он кивнул на Сладкопевцева, – мой двоюродный брат, Анатоль. Истинный Анатоль, кстати, сейчас в Париже. Брюнет, чуть заикается и при этом отменно глуп. Но сие пустое. Кстати, я не храплю

– это Шавецкий заливается. Я ночами думаю. Помните, в Сибири вы еще заметили, что в купе у нас храпят? Я сам из-за храпа моих спутников страдаю.

Дзержинский вспомнил, как отец сказал ему, четырехлетнему еще, когда дети разбили любимую чашку матушки и каждый боялся признаться, что именно он задел ее в шумной, веселой свалке в гостиной, перед ужином: «Посмотри мне в глаза, сын».

Феликс увидел себя тогда в зрачках отца крохотным, тоненьким, в синей матроске.

– Ты не задевал чашку, – сказал отец, – у тебя глаза не бегают.

(Отец всегда говорил с детьми на равных – даже с Владысем, которому годик был. «Нельзя сюсюкать, – говорил отец, – никто не знает, когда в человеке закладывается главное, определяющее его – может быть, именно в тот час, когда годик ему всего, и лопочет он несвязное, но глаза-то, глаза ведь живут своим, духовным – смеются, страшатся, печалятся, излучают счастье».)

Дзержинский запомнил отцовскую фразу о «бегающих зрачках», глазам человеческим привык верить, никогда, однако, не играя в «прозорливость».

Глаза у Николаева были грустные, умные, бархатные («Женщины, верно, к нему льнут, – отметил Дзержинский, – а они чувствуют истинное в человеке острее и быстрей, чем мы»), а хитрованство свое он напускал

– иначе ему нельзя, обойдут «на перекладных»; словом – чистые были глаза у Николаева, без суеты и второго, тайного дна.

Словно бы почувствовав, что Дзержинский сейчас наново анализирует его, Николаев грустно покачал головой:

– Впервые вижу живых революционеров. Лицом, как говорят, к лицу… Анатоль, братец, вы изволите принадлежать к фракции социал-демократов?

– Нет, – ответил Сладкопевцев. – Жандармов уж кликнули? Ждать в Варшаве?

Николаев поморщился:

– Господи, Анатоль, если я к вам серьезно отношусь, Маркса читаю, Кропоткина, Струве, Бурцева, то уж и вы, будьте любезны, ко мне относитесь соответственно.

– Он не кликнул жандармов, – медленно сказал Дзержинский. – Мне будет обидно, если я обманулся.

– Я не намерен в тюрьме анализам предаваться, Юзеф, – жестко возразил Сладкопевцев. – Какой резон Николаеву дать нам уйти?

– Человеческий, – ответил Дзержинский. – В чем-то мы сейчас сходимся: ему мешают те же силы, что и нам. На этом этапе и в иных аспектах, но силы – те же самые.