Юлиан Семенов - Горение

– Дважды.

– Где?

– В северной столице. Был командирован за дополнительными материалами по государственной преступнице Розалии Люксембург, когда она была схвачена в Варшаве.

– Опишите-ка мне его, пожалуйста.

– Извольте… Высокого роста, шатен с легкой проседью, усы подбривает, чтобы повторяли форму рта, губы чувственные, полные, нос прямой, особых примет на лице нет. Во время выездов на конспиративные встречи и самоличного наблюдения за интересующими его персонами имитировал хромоту…

– Сходится, – Бурцев даже в ладони хлопнул (пальцы длинные, как у пианиста). – Некий охраняемый полицией чин хромал на процессе против депутатов Первой думы.

– Меня уполномочили попросить вас, Владимир Львович, – если почтете возможным – передать раннюю фотографическую карточку Герасимова, поры его службы в Самаре…

– Передать не передам, а вот сходить в мастерскую портретов месье Жаклюзо можем. Если хорошо оплатите, он сделает копию в два дня, работает виртуозно…

«Дорогой Юзеф! После того, как Ядзя [21]начала работу с Влодеком [22], выявилось множество интереснейших подробностей. Начну с того, что Нэлли [23], оказывается, передавала дедушке Герасиму [24]про все шалости [25]толстяка [26], особенно когда они собирались на чай [27]. Впрочем, Влодек говорит, что Нэлли ябедничала [28]не столько дедушке Герасиму, сколько дяде Климу [29], а тот уже передавал старику. Таким образом, плуты выдавали зоркому родительскому оку, каким по праву являются дедушка Герасим и дядя Клим, все, что происходило, когда детвора [30]встречалась, чтобы придумать новые проказы. Толстяк про Нэллечку ничего не говорил, жалел бедненькую, вот ведь какая доброта и благородство! Только он не знал, утверждает Влодек, что она сама шептала обо всех проделках Климу, Фотографию дедушки Герасима я тебе отправил с Халинкой, передаст в собственные руки; постарел ли он, как ты находишь? [31]Как поступать дальше с нашими шалунами? Ты у меня славный и мудрый педагог, подскажи. Твой Големба» [32].

«Дорогой Мацей! Спасибо за письмо. Очень рад, что твоя учеба идет так хорошо. Наша беда в том, что мы мало и недальновидно думаем о будущем, когда нам понадобятся высокоталантливые исследователи. Не называй меня фантазером. Я в это верю. А все то, во что по-настоящему веришь, – сбывается, если в подоплеке веры лежит не смрадное суеверие, но знание, базируемое на науке. Теперь по поводу наших шалунов. Поскольку Халинка еще не приехала (видимо, остановилась в Берлине у сестры [33]), я лишен возможности полюбоваться на любимого дедушку [34]. Жаль, конечно, потому что я не смогу ответить на твой вопрос, насколько он постарел и осталось ли в его чертах сходство с портретами поры молодости. В твоем письме для меня немало интересного. Но я ставлю один главный вопрос: если проказница Нэлли знала о том, что толстяк наушничает милому дедушке, то отчего Влодек, рассказав про другие ее шалости, об этой до сих пор таит, даже после того, как девушка удалилась из монастырской школы? [35]До тех пор, пока она открыто не подтвердит Влодеку недостойное ябедничество [36]толстяка, мы не можем журить его; самое досадное – зазря обидеть человека. Хотя чем больше я думаю о том, что мне довелось видеть своими глазами в Пальмире [37], тем тверже убеждаюсь, что мое предположение, увы, правильно. Признаюсь, мне это очень горько. Можно любить человека или не любить, симпатизировать ему или выражать антипатию, но обвинять в проступке такого рода, о каком идет речь, дело чрезвычайно серьезное. Ты знаешь, что меня связывает давняя дружба с Наташей [38], а она всегда истово защищала и защищает толстяка, считая, что его все не любят за вздорный нрав, но мальчишка он – на самом деле – чистый и высоко честный. У Ламброзо я вычитал, – кажется, в «Гениальности и помешательстве», – что в Норвегии в середине прошлого века вспыхнула эпидемия пророчеств. Ее назвали «Магдкранкайт», «болезнь служанок», потому что шаманили в основном именно служанки, страдавшие истерикой… Особенно ярко это проявлялось в тех местах, где люди были подготовлены к такого рода заболеваниям истеризмом религиозных проповедей, – районы малой культуры, низкой образованности… Может быть, Нэлли относится к такого рода девушкам? Я с нею не знаком, хотя мой старый друг говорил, что она – само совершенство, и все, сказанное о ней Влодеком, – сплошная выдумка, недостойная настоящего мужчины… Надо быть крайне осторожным в обвинениях; лучше простить виноватого, чем наказать невиновного… Ты просишь совета… Хорошо было бы свести воедино мнения всех ребятишек [39], знавших толстяка, а уж потом пригласить его на дружескую беседу за круглый стол с чаем [40]. Хотя есть и другой путь. Если Влодек так уж уверен в своей правоте, – я ведь знаю его, человек он честный, но очень неорганизованный, поддающийся настроениям других, резко меняющий свои мнения, – пусть предложит Витэку и Боре [41], чтобы те поначалу пригласили его самого на кофе [42]. Коли он убежден в своей правоте, пусть идет на это. Такого рода застолье не может не вызвать отклика, глядишь, еще кто чего расскажет. Сердечно приветствую тебя, Юзеф».

«Дорогой Юзеф! Имел беседу с Влодеком. Твое предложение ему понравилось. Он написал Витэку, что готов пожаловать на кофе. Ядзя и ребятишки встречались у Влодека, свели все свои соображения воедино, Влодек очень этому рад. Получил ли портрет нашего дедули? Твой Мацей».

«Дорогой Мацей! Портрет, который мне передали, свидетельствует о том, как мало изменился наш дедушка Герасим. Передай Влодеку, что я могу это свидетельствовать за чашкой чая, если смогу вернуться. Юзеф».

…Рано утром в дверь бурцевской квартиры резко постучали, – сразу понял, что пришел русский; звонков не признает, рукой слышней.

– Кто там? – спросил Владимир Львович.

– Это я, – услышал он знакомый голос; открыл дверь; на пороге стояла Рита Саблина, член Боевой организации эсеров.

– Милости прошу, заходите, солнышко. Рад вас видеть! Не ответив, Рита прошла в его кабинет, брезгливо огляделась; была здесь первый раз.

– Хотите кофе?

– Я не стану пить у вас кофе, – ответила маленькая девушка с огромными немигающими глазами; принимала участие в двух актах; Савинков спас ей жизнь, – Азеф настаивал, чтобы она была метальщицей снаряда в карету министра, загодя отдавая ее на заклание.

(«Иван, – сказал Савинков, – это бесчестно, – сидеть в кафе и ждать известий, что она погибла, выполнив наше дело. Она девушка, молода совсем, так нельзя». – «Сантименты, – как обычно, грубо, отрезал Азеф, – женщина, мужчина, ребенок, все это словеса, а мы заняты работой».

Савинков сказал тогда, что он сам будет метать снаряд; глаза его по-кошачьи сузились, потемнели; Азеф знал своего помощника; отступил, ворчливо пошутив: «Павел Иванович (конспиративная кличка Савинкова), гляди, я последний раз прощаю тебе нарушение железной дисциплины. В следующий раз посмеешь перечить, отправлю к Чернову в Париж – рефераты читать».)