Юлиан Семенов - Горение

– На коленки стань! – крикнула она брату громким голосом, таким, каким поселковые на своих детей кричат. – Руку поцелуй, прощенья моли!

Повернулся Анджей, посмотрел на сестру с горьким, взрослым укором и вышел, а Боженка на колени опустилась, заплакала:

– Простите сирот, пани, простите, бога ради…

– Завтра приди, – ответила хозяйка, – я сейчас на тебя смотреть не могу. Завтра.

«Завтра»… Какое оно, завтра? Кому оно известно?

…Завтра, ранним утром, когда еще начало только рассветать, Анджей вошел в комнату; сестра кинулась к нему, оторвавшись от окна, возле которого провела ночь, но он от себя ее отбросил, легко отбросил, как посадские своих баб отбрасывали во время пьяного праздника, и швырнул на стол смятые ассигнации, и только тогда Боженка увидала, что на брате сапожки с припуском, а в руке кепор, и все поняла, и заплакала, потому что кто стал на воровскую дорожку, тому с нее не сойти.

А через полчаса пришли городовые, и Анджей стал белым как полотно и бросился к сестре, словно к матери бросился, защиты у нее искал, и Боженка тоже подалась к нему и успела обхватить его птичьи плечи руками, но разорвали их, увели среднего, а городовой остался: тетрадку достал, перо вынул, чернильницу-неразливайку и начал спрашивать:

– Фамилия? Имя? Отечество? Кем приходишься злоумышленнику? Родители где?

Лениво он ее расспрашивал, лениво записывал, ручку уронил; Боженка ручку с пола подняла, и только в этот миг городовой увидел стройную девичью фигурку и красивые обнаженные руки и тихонько сказал:

– Если ты со мной по-хорошему будешь, брату твоему помогу. Отпущу по его юной дурости.

– Это как? – не поняла Боженка.

– Дура, что ль? Пусти малых гулять и дверь запри.

Вспомнила Боженка лицо отца, слова его последние, а потом почувствовала птичьи плечики брата, взяла близняшек за руки, отвела их во двор – в песочек играть, а сама дверь заперла.

…А на следующее утро, когда с малыми в околоток пришла, ей сказали:

– Бандюга твой брат и вор. В тюрьме он, с кандалами по Сибири пойдет.

– Мне того, который допросы делал, – побелев лицом, сказала Боженка. – Мне б с ним поговорить.

Жандарм Боженке подмигнул и тихонько ответил:

– Я к тебе сегодня приду допросы делать.

…Возвратилась домой Боженка, а хозяин ей сказал:

– Забирай барахло и отсюда проваливай, мне бандиты на постое не нужны.

– Куда ж мне? – спросила Боженка. – С маленькими-то?

– А это меня не касается, – ответил хозяин, – куда хочешь, туда и проваливай.

Пошла Боженка с малыми, и вела ее улица, словно бы манила, и стала улица мостом через Вислу, и взяла Боженка малых на руки, перевалилась через перила и тогда только закричала, когда поняла, что смерть пришла, и не быть ей в райских кущах, как маменьке.

(В варшавских газетах об этом случае было напечатано петитом, в разделе «происшествие»: «Сестра налетчика Анджея Штопаньского покончила жизнь самоубийством, утопив вместе с собою двух малолетних братьев. Распущенности нравов следует давать повсеместный и дружный афронт: и на подмостках театров, и в книгах, и на вернисажах, – лишь слаженная и дружная работа по воспитанию юношества может предостеречь тех, кто идет по легкой дорожке; в противном случае – „как веревочке ни виться, быть концу“.)

Городовые согнали на сельскую площадь всех крестьян и окружили их тесным, плотным кольцом. Офицер, видимо только-только выбившийся из унтеров, читал рескрипт по слогам:

– «А по-тому, roc-подин гене-рал-губернатор повелел на-ка-зать пор-кой за-чинщиков бес-по-рядков в деревне Шаб-рино». – Он обернулся к помещику и спросил: – Вы, господин Норкин, как пострадавший, указывайте, кого первого.

Помещик Норкин металлическим набалдашником английского стека приподнял козырек белой жокейской кепочки, оглядел выстроенных перед козлами мужиков и спросил:

– Будете еще баловать, дурни? Повинитесь – прощу! Чего молчишь, Пилипченко? Ты самый молодой, в тебе стыд есть – отвечай!

– Так, барин, мы не со злобы… Дали б по-божески хлеба – разве б рука поднялась? Дети с голоду мрут…

– От неблагодарные, – услужливо покрутил головой офицер. – А ну, скидай порты!

– Баб-то уберите, – попросил старик. – Срамно при бабах-то, барин.

– А бунтовать не срамно?! – пропел офицер и скомандовал городовым:

– Ну-ка, молодого первым!

– Пилипченко, – подсказал помещик.

– Пилипченка берите!

Схватили парня, бросили на козлы, взвизгнул шомпол, окровенил кожу, тонко закричал Пилипченко:

– Да за что ж, барин! Старик сказал:

– Детишек хошь бы увели, грех это им смотреть, ваше благородие…

Офицер длинно сплюнул – унтерство свое не удержал, – ответил, завороженно глядя, как пороли:

– А бунтовать не грех?

…В поезде, что следовал от маньчжурских границ к Москве, в купе первого класса сидели Шавецкий и Николаев, поначалу, казалось бы, к событиям, происходившим на Лене, отношения не имевшие. Поскольку все в этом мире связано друг с другом по законам молекулярным, сцепленным, Николаев и Шавецкий продолжали действие, начатое Дзержинским и Сладкопевцевым, имея иные отправные посылы и конечные точки прибытий, ибо были они промышленниками, причем Шавецкий – учен в Гейдельберге, сам всего достиг, не богат – знающ; Николаев – из сибирских купцов, науками себя не отягощал, любил охоту, женщин, коней и дело – это в нем гувернер заложил, Джон Иванович Скотт, американский матрос, подобранный на Дальнем Севере после кораблекрушения, да так и оставшийся при купеческом доме, который любому губернаторскому сто очков форы мог предложить, оттого что давал, а те лишь брали ото всех, кто совал: коли сам не можешь заработать, да и оклад содержания не то чтобы мал, но и не высок, – поневоле возьмешь, если конечно же речь идет о людях умных и знающих, как дать и что за это просить.

Просить надобно было подряд на железные дороги и рыбные промысла. Николаев дал, подряд они после этого получили, но ехали грустные оба, оттого что с такой непролазной тьмой столкнулись, с такой глухоманной провинцией, что только диву оставалось даваться. И по сибирскому купеческому обычаю (если грустно – надобно выпить) пили. Джон Иванович Скотт купил в буфете баранью ногу, шматок розового сала, бочонок липового меда; икру и вялености везли с собой, водку – тоже.

Николаев слушал Шавецкого сонно, прислонясь виском к стеклу окна, а тот разорялся – из разночинцев, экспансивный:

– Ходят по золоту, не хотят нагнуться! Губернатор – хряк, болван болваном, а пуглив, словно серна: всего ведь боится, право слово, всего! Россию гнет экономический кризис, помещик не знает, как управлять мужичьем, думает только о том, как на свое поместье денег получить, фабричный туп, пьян, от мастера зуботычину как собака сносит, а у нас руки в кандалах: чтоб хоть какое дело получить, хоть какой подряд – тысячу столоначальников обойди, каждому – презент, каждого неделю жди, а время-то, время летит!