Юлиан Семенов - Горение

В маленьком домике с подслеповатыми окнами собрались четверо: руководитель Военно-революционной организации РСДРП «Офицер» (не «Сабля» и не «Кинжал», а «Штык») – Антонов-Овсеенко, Дзержинский, член Главного Правления польской социал-демократии Адольф Барский («Варшавский») и семнадцатилетний агитатор Эдвард Прухняк.

В кухне на плите клокотала кастрюля с водой: пожилая, пегая баба, с отечным, тяжелым лицом, стирала белье на ребристом валке, голоса в комнате были тихие, неслышные здесь.

Вытирая худые бока о ногу Дзержинского, громко мяукала голодная кошка.

– Гарнизон готов к выступлению, – тихо говорил Антонов-Овсеенко, – солдаты – в массе своей – достаточно распропагандированы: не хотят стрелять в своих, не хотят гнить в Маньчжурии, не хотят погибать от японских пуль.

– Сколько солдат поддержит нас? – спросил Дзержинский.

– Большая часть поддержит, – убежденно ответил Антонов-Овсеенко.

– Я хочу познакомить тебя с товарищами, – сказал Дзержинский. – Наш «Старик», товарищ Варшавский, и наш «Юноша», товарищ «Сэвэр».

– «Штык». Или «Офицер» – на выбор.

– Сэвэр, – весело и громко ответил Прухняк.

– Тише, – шепнул Дзержинский, показав глазами на дверь, что вела на кухню.

– Варшавский, – представился Адольф Барский шепотом.

Дзержинский улыбнулся:

– «Старик» приехал с хорошими известиями: варшавские рабочие, узнав о выступлении русских солдат, нас поддержат, выйдут на улицы.

– Я пытался говорить с товарищами из ППС, – заметил Антонов-Овсеенко. – Каждый из нас остался на своих позициях: они не хотят включаться в общую борьбу до тех пор, пока не будет утвержден примат «польской проблемы».

– С кем ты говорил? – поинтересовался Дзержинский.

– Он не открылся. Какой-то, видимо, важный деятель.

– С торчащими усами? – спросил Прухняк. – С пегими, да?

Он сделал такой жест, будто расправляет длинные, игольчатые усы, которых у него не было; все улыбнулись – к круглому, добродушному, совсем еще юному лицу Прухняка усы никак не шли.

– Нет, – ответил Антонов-Овсеенко. – Не похож.

– Ты имеешь в виду Пилсудского, – сказал Дзержинский. – Его сейчас нет. Он уехал в Японию – просить помощи против русских. Предлагает свои услуги.

Прухняк спросил:

– По своей воле или с санкции ЦК?

– Неизвестно.

– Что-то в этом есть мелкое, – сказал Антонов-Овсеенко.

– Да, – согласился Дзержинский, – говоря откровенно, я этого от него никак не ждал: пораженчество пораженчеством, это форма борьбы с деспотизмом, но выставлять себя в качестве перебежчика – сие недопустимо для человека, прилагающего к себе эпитет «социалист». Это общество не поймет, а история отвергнет.

– Верно, – согласился Адольф Барский. – Люди, к счастью, начинают понимать, что они-то и есть общество, – раньше даже отчета себе в этом не отдавали, жили словно на сцене: окружены были картоном, который должен изображать металл. А сейчас подуло, ветер налетел – старые декорации падать начали.

– Погодите, товарищи, – юное, семнадцатилетнее лицо Прухняка жило какой-то своей, особой жизнью, когда ожидание накладывает новый в своем качестве отпечаток на человека. – Погодите, – повторил он, – потом о декорациях и обществах. Время. Как у нас со временем, Штык?

– Я выстрелю из нагана после того, как раздам прокламации, – ответил Антонов-Овсеенко. – Это будет сигнал. Тут же входите в казармы. Юзеф выступит перед восставшими.

– Договорились, – сказал Прухняк.

Дзержинский вдруг нахмурился, быстро поднялся и вышел за занавеску: пегой бабы, которая стирала белье, уже не было.

– Что ты? – спросил Прухняк, когда Дзержинский вернулся. – Что случилось?

Не ответив ему, Дзержинский внимательно поглядел на Антонова-Овсеенко. Тот отрицательно покачал головой:

– Она блаженная, мы проверяли ее… Она всем семьям здесь помогает.

– О чем вы? – снова спросил Прухняк.

– Женщина слишком тихо ушла, – ответил Дзержинский.

– У нее не лицо, а блюдо, – хмыкнул Прухняк, – она ж ничего толком понять не сможет, даже если слыхала.

– Малейшая неосторожность, – заметил Дзержинский, – ведет к провалу.

Антонов-Овсеенко посмотрел на часы – удлиненной, луковичной формы.

– Я пойду напрямую, а вы – в обход, по заборам. Минут через десять будьте готовы.

Кивнув всем, он заломил маленькую фуражку, прикинул кокарду на ладонь и подмигнул:

– Какой у нас здесь будет герб, а?

Ушел он стремительно – занавеска, разделявшая комнату и кухню, затрепетала, словно бы кто подул в нее с другой стороны. Барский полез за табаком, но Дзержинский остановил:

– Не надо. На печке младенец.

– А где мать?

– В очереди. Хлеб обещали подвезти в фабричную лавку.

– Отец?

– В Сибири. Ты его должен помнить – Збигнев.

– Рыжий?

– Да.

Прухняк сказал изумленно, с юношеской открытостью:

– Неужели началось, а? Даже не верится…

– Постучи по дереву.

– О чем ты?

Дзержинский объяснил:

– У меня есть знакомый, американец: Скотт Джон Иванович. Он считает, если постучишь по дереву – сбудется то, чего хочешь.

– Пошли, – сказал Барский, – надо идти.

– Пошли, – согласился Дзержинский, но в это время на печке заплакал младенец.

Прухняк поглядел на «ходики». Дзержинский досадливо махнул на него рукой и полез на печь. Длинные ноги его смешно свисали оттуда, и был он сейчас похож на Дон Кихота. Ребенок замолчал, потому что Дзержинский осторожно взял его на руки, спустился с ним и начал расхаживать по комнате, напевая колыбельную.

Барский и Прухняк переглянулись. Слово, готовое было сорваться с веселых губ Прухняка, так и осталось непроизнесенным.

Младенец затих, убаюканный песней Дзержинского.

– Пошли, – повторил Барский, – пора.

И стал засовывать в карманы пальто пачки прокламаций.

Дзержинский положил ребенка на печку, пришептывая ему что-то доброе, нежное, спокойное. Спустился он тихо, приложил палец к губам, кивнул на занавеску. Выскользнул, как Антонов-Овсеенко, бесшумно и стремительно.

…Они шли по длинной, казавшейся бесконечною, улице, окруженной высоким деревянным забором. Сэвэр, не выпуская из ладони часы, то и дело поглядывал на стрелки: прошло уже пятнадцать минут, а выстрела все не было.

– Что же он? – спросил Барский. – Время.

– Ничего. Антонов-Овсеенко человек сильный, – ответил Дзержинский.

– Если задержался, значит, есть причина.

– А это что? – остановился вдруг Прухняк.

Слышно было, как где-то неподалеку, нарастая и приближаясь, гикали и улюлюкали конные казаки. Дзержинский стремительно оглянулся: по длинной, зажатой высоким забором улице мчался казачий эскадрон.

– Оружие бросайте, прокламации, – быстро сказал Дзержинский.