Александр Письменный - Ничего особенного не случилось

Я встал, прошелся по комнате, больше похожей на сарай, чем на жилое помещение, подошел к окну. Красиво. Да. Даже какая-то мучительная вокруг красота. И вообще, как прекрасна жизнь, ничего не скажешь. Но до чего же некоторые противно и подло загаживают ее тупыми интересами, дешевыми обывательскими помыслами, растерянностью, безволием.

Я представил себе это поразительное несоответствие масштабов. С одной стороны — строительство гидроэлектростанции огромной мощности. Человеческой воле подчинится могучая бурная река. Представил себе великолепие инженерной мысли, красоту технического решения, — они преобразуют дикий край, площадь которого — полдесятка европейских государств. И с другой стороны… И где все это происходит? В прекрасном Ленинграде.

Конечно, Флегонтов не строил дачу на ворованные деньги. Он ее арендует, как может арендовать любой из нас. И от его пчел, и от его меда есть польза для всех. Но примирить в своей душе все эти несоответствия, эти несоразмеримые величины я не мог.

Тошно мне стало до невозможности. Я решил не ждать завтрашнего утра.

— Можно отсюда уехать поездом? — как можно деликатнее спросил я Флегонтова.

Он уже совершенно успокоился и, сидя на большущей скамье, стругал острым ножиком какие-то планки.

— Зачем же поездом, когда у меня машина?

— Видите ли, Павел Тимофеевич, я решил ехать сегодня. Все, что вы хотели сказать, — сказано. А сельской тишины я не любитель.

— Да перестаньте вы, как не стыдно, — начал было Флегонтов, прекращая стругать планку и поднимаясь со скамьи. — Я повожусь еще малость, нужно кое-что сделать на пасеке, потом возьмем удочки, сходим к озеру, знаете, какой тут вечерний клев. Ведь я хочу, чтобы вы отдохнули от своих мытарств.

Видно, он попросту не понимал, как он смешон с этим бунтом на коленях, с этими потугами на роль непонятного прогрессиста, наконец, с этими благотворительными претензиями.

— Нет, спасибо. Я решил твердо, — говорю я. — До станции здесь далеко?

— Шесть километров, — отвечает Елена Ивановна; она сразу поняла, что меня не отговорить.

— Пчел испугался, — произнес Стырц тоном первооткрывателя.

— Ничего я не испугался, — огрызаюсь я. — Когда поезд?

— В восемь вечера, — говорит Елена Ивановна.

— Вот и отлично. Часа за полтора, не спеша, доберусь до станции, — говорю я вполне миролюбиво.

— Зачем же пешком? Павел Тимофеевич до станции вас довезет, — говорит Елена Ивановна.

— Никуда не повезу! Нечего ему уезжать, — возражает Флегонтов с новым приступом ярости.

— Ладно, не беспокойтесь, дойду пешком, — говорю я, стараясь поскорее от них отделаться. — Давайте прощаться.

Старик Стырц хранит красноречивое молчание, и только хитроватая улыбка мерцает на его розовощеком лице.

— Чего кипятиться, не понимаю? Отвезу, ладно, — говорит тогда Флегонтов и идет за машиной, которую он загнал под навес.

Я встал, поклонился старику, но руки не подал. Он, счастливо улыбаясь, закивал в ответ. Жена Флегонтова попрощалась со мной холодно.

— Вы на Павла Тимофеевича не обижайтесь, — сдержанно сказала она, провожая меня к выходу. — Он, конечно, трудный человек, больной, нервный. Энергии много, а, посмотрите, весь дергается.

Чтобы он дергался, этого я не заметил. А нервный, что же, все мы нынче нервные.

— Да, конечно, — отвечаю я на ходу, надеясь, что не придется вдаваться в подробности. — Душно у вас здесь, очень душно, — неловко добавляю я, имея в виду духоту в помещении.

Но она, по-моему, поняла меня правильно.

Быстро и ловко, того и гляди помнет колпаки колес, в сердцах погнал Флегонтов машину по лесной дороге. Видно, он все еще не мог мне простить, что я не принял его исповеди и покаяния.

Но вот и станция.

Я вылез, сказал «до свиданья» и пошел брать билет.

Когда я оглянулся, поднявшись на платформу, Флегонтов сидел в машине и глядел мне вслед, огорченный и недоумевающий: почему все-таки я бегу из его чертова рая?

Я вошел в станционную будку, подошел к кассе. Было слышно, как он завел машину, газанул, — взвизгнула резина на крутом повороте, — и все стихло.

Я взглянул на расписание возле кассы и не сразу сообразил, что там написано. Не знаю, как сейчас, тогда в сутки на той станции проходило всего четыре поезда — два туда и два обратно. Мой должен быть скоро — в двадцать часов четыре минуты. Но что за чертовщина, в Ленинград он приходит около часа ночи! Значит, с этой станции на Приозерском направлении он тянется до города почти пять часов?

Пять часов в поезде! Вот так съездил на дачу! Как говорится, аз да увяз, да не выдрахся!

Обидно! Как глупо потеряно время! Я мог бы пойти в Эрмитаж, в Русский музей, там, говорят, новая экспозиция. Мог попасть в филармонию. На старости лет я стал любить симфоническую музыку с болезненной страстью.

Кого винить? Флегонтова, за то, что он показался мне не тем, кто он есть? Себя, за то, что доверился ему и влип в эту фельетонную историю? Он тащил к себе с навязчивостью Ноздрева, а я не сумел устоять. Но если говорить о Ноздреве, то Чичиков и сам был дядя не промах, я же попался, как провинциальный карась.

Поезд идет, петушиным голосом покрикивает старенький паровоз, в полупустом вагоне темно, по одной чахлой лампешке горит в одном и в другом конце, я сижу и думаю о нашем проекте, о тех, от кого зависит решение, думаю о Флегонтове. В те нескончаемые часы я и представить себе не мог, что еще ждет меня впереди.

А ждало меня вот что: на ближайшем заседании ученого совета в Проектэнерго вышеописанный друг мой и покровитель, Павел Тимофеевич Флегонтов, страдающий из-за печени, почек и ведомственных интриг, этот самый милейший, гостеприимнейший Флегонтов выступил вдруг с разносом проделанной нами работы, а в особенности долбанул все наметки, касающиеся бетона, методику его применения, остроумие его выбора. В моем присутствии, представляете?

К счастью, я в Ленинграде был уже не один. Накануне прилетела наша команда во главе с Семеном Борисовичем, но самый факт невиданной подлости, по-моему, весьма примечателен. Всего четыре дня назад, — не год, не полгода, не месяц наконец, — четыре дня назад он распинался передо мной в сочувствии, пел дифирамбы и похвалы нашему проекту, в особенности бетону, а теперь, пожалуйста, — все ни к черту!

Сыграла ли тут роль зависть, злая и примитивная, как квартирная склока, или сознание того, что ты бессилен что-нибудь изменить, или просто у человека комплекс был такой: перед тем как нагадить — подладиться к тебе, подсластиться, — на это я не берусь ответить, хотя думал о Флегонтове много.

Вероятно, сейчас в моем рассказе все происшедшее выглядит упрощенно, поскольку считанные дни остаются до пуска первой очереди и, в сущности, не о Флегонтове мысли мои сейчас. Тем не менее, как видите, меда было много, но и дегтя достаточно.