Аркадий Драгомощенко - Расположение в домах и деревьях

Какая ночь! Уходит луна, давно свет погас в окнах, теперь полны они отсветами странными, лёгкими, влажными, и никого нет, а те, кто есть, спят и спать им…

Нет луны. Пар зыблется предрассветный в саду. Скользни в стволах, рассмейся – и будь таков.

Удивительно, что мысль о самоубийстве никогда надолго не задерживалась во мне – не занимала моего внимания (не для меня забава) и представлялась, тотчас по возникновению своему – гримасой, а причин! – зубная боль, потеря любимой пуговицы, письмо солдата в газете, импотенция, запах пирожного, мозоль, весна, искусство, дурная погода, хроническое отсутствие денег, славы, любви, падение давления, нравов, рождаемости, разрушение экологической среды, доброй воли и, наконец, – разные мысли о вечности, например… да мало ли что!

Чего стоят неприятности по службе, когда стушёвываются идеалы и уже идолы проклятые они, а не нимфы, когда отступают ревностные мечты о прибавочной стоимости, то есть о премии, попросту говоря, – отходят перед равнодушным приглашением начальника «поговорить», а вдруг анекдот вчерашний, про это самое, вследствие чего гормоны ужаса, изумляя частично померкшее сознание неукротимой стихийностью, выбрасываются невидимыми железами… да что там, много причин подстерегает нас, и у каждой в руках веер неприятностей раскрыт широко, распахнут вратами адовыми – бал, да грянет музыка! – гримасой жалкой, как если бы кто-то силился улыбнуться (не растягивая губ, за которыми полным-полно – и зачем столько человеку? – вскользь кариесом задетых зубов), ухмыльнуться, как ни в чём ни бывало, когда плюют в лицо ему, – о, только бы удержать, не открыть улыбкой рот.

Нет, с самоубийством у меня связывалось нечто, бытовавшее вне опыта, – погоди, но не след ли его, не запах его выискивал ты, рыская в том живописно изображённом чулане, в слипшейся мишуре давно оконченных праздников, а теперь сваленной без разбора… Мы говорили…

Нет, постой, что искал?! Где был, куда уходил? Кто? Э-э-э…

Город ледяной игральной картой лежал, золотился по обрезу. Но мне жарко, откройте окна, пожалуйста, – такая жара, не по сезону. А в позапрошлом году? Ну, так ведь в том году и зимы-то не было, слякоть одна. Смешно, смешно…

Нет, нет, распалял безрассудно я себя, – тайна пошлости, определённо, сокровенная её тайна, связана со словом самоубийство – «забава не для меня». Сегодня и завтра, проездом, труппа всемирно прославленных специалистов будет представлять психологический Гуманизм, романтическое Братство и патетическую Демократию. В утренние часы для старшеклассников, как обычно, с использованием всей наличествующей техники будет дана испытаннейшая Утопия с последующей раздачей леденцов и наборов для рукоделия: «Утопия в твоих руках. Сделай сам». Спешите. Занят весь состав. От брюнеток пахнет речной водой, это когда запах воды мешается с горячим запахом мазута. Или когда на них оказываются нательные кресты, фальшивые, как и они сами.

Потом, пробираясь в празднично оживлённой толпе по набережным, толкаясь, локтями разгребая и уже западая в себя от обилия смеха, раскланиваясь сдержанно с теми, кого встречал, спотыкаясь на каждой вмятине буквы, распевал себе в уши – голос пускается по внутренним покоям (вначале побег, но тщетный) – в чертоге горла скука, мухи, пустые комары, тихие кости, просверлённые для него и убежищем служат долгое время, и надо быть тогда терпеливым, не дразнить его, потому что уйдёт сонный, потянется к плоским островам, к дельте, заросшей осокой, к глиняным норам, ко всемутому, что так далеко и всё дальше, дальше – туда и уйдёт, а не в уши, как нужно. Я распевал текст, вложенный в мой сон несколько раз, когда, клонясь блаженно под шум дождя на подушку, взмывал (так пустело сердце на лифте, не подчинённого мне):1-й этаж, второй, третий… и ещё одна кнопка с полустёртой запятой, как если бы её нажимали часто – на ощупь замшевая; и я, в надежде потной простынёй обжигаясь, гладил поверхность запятой истёртой, покуда не пробивала разрядом мысль: что не так с самого начала сделал?

Нужно восстановить картину во всех деталях, найти упущенное, разрыв в веренице мелких, многозначительных инструкций (почему-то слово «атараксия» венком худым впивалось страстно в волосы) и одновременно искать ошибку, просчёт, небрежность и отдирать колючки от волос, а лифт нёсся, потрескивая горящей спичкой, дальше, пролетая по многу раз мой этаж, и мелькала у лица милая дверь квартиры, где мог бы быть и, уносясь, наращивая бег вверх, вверх, трёхгранно, острее уже со всех сторон – туда, где, по моему разумению, никаких этажей, и ждать затылком, лбом, когда вне окажусь, лишённый спасительной тяжести, когда выхлопнет глухо из кровли весёлая моя коробка, качнётся на атласной слюне паутины, блуждающей высоко над землёй стадами и… этажи валятся, валятся сверху…

Мне стало немного душно, и я погладил спутницу по руке.

– Нежности? – насмешливо спросила она. – Как понимать?

– Душно, – объяснил я, – парит. Дышать трудно, быть дождю.

– Но, вы не дорассказали, – снимая мою руку со своей, сказала она. – Что потом? Виделись ли вы потом?

– С кем? – опешил я. И тут-то дошло до меня, что на протяжении всего нашего пути я ей беспрерывно рассказывал о своём соседе.

– Ну, чем кончаются все истории? – переспросил. – Я его больше не видел, он, вероятно, переехал, или я переехал; сменили место проживания и он и я, не видимся более. Ну, чем заканчиваются подобные истории? Одним и тем же – кто-то уезжает, кто-то остаётся, чтобы рассказывать за бутылкой вина случайному собеседнику о деньках незабвенных, проведённых за душевной беседой… Что потом… потом?..

Он жил через дорогу. Я на Седьмой линии, он на Шестой. Это там, за мостами, за рекой, на Васильевском острове. Вначале, как водится, я его не замечал, когда встречался в булочной, в гастрономе.

Двигаясь по этим местам с руками, живущими отдельно и заведёнными двумя-тремя несложными мыслями о покупке насущной батона за тринадцать копеек, папирос или сигарет, что, в сущности, безразлично для меня, но лучше табак, из которого скручивать приятно толстые, безнадёжно-рыхлые, прогорающие в мгновение ока цигарки, бутылку вина (на этикетке – лето), если выдастся случай, а также молоко, чай, сыр шершавый и мокро-сетчатый.

Так двигаясь по кругу непритязательной необходимости, побрякивая разноцветной мелочью в горсти, я избегал замечать что-либо, выделять из пленительного, кружащего голову однообразия, никоим образом не обольщаясь на свой счёт, ибо находил, что совершенным безразличием ко мне прекрасен этот утренний покой, дарующий меня безопасностью безлюдных солнечных, туманных, дождливых улиц, напоминающий при всём этом далёкие и смутные обилием теней, чем-то не завершённые дни на юге, когда, наученный Александром, пренебрегал одним во имя всего – щемящей метелью тополиного пуха, лиц (как сквозь толстое стекло любопытства), пальцев ног, живших в стоптанных лёгких сандалиях и отпечатков на прямом льдистом стакане, исполненных сходства с невиданными туманными гроздями необыкновенно прозрачного винограда – всего, что проходило сквозь меня приятно щекочущим сквозняком, не посягая ни на внимание с моей стороны (так привыкают звери и ходят безбоязненно около), ни на меня самого.